Николай Инодин - Замочить Того, стирать без отжима [СИ]

Николай улыбнулся:

— Ничего, мне, ты знаешь, не впервой. Подберём пару меринов со спокойным ходом, авось не весь сотрусь.

Он поворачивается к фон Унгерну:

Что, Николай, возьмёте тёзку с собой? На славу не претендую, а помочь хочется.

Барон, от открытых ему перспектив и без того не мог усидеть на стуле, а тут вскочил, приложил руку к сердцу:

— Николай Михайлович, да я… Да мы…

— Да согласен он, согласен, — вмешалась Леся, — вы лучше подумайте, что вам в дорогу собрать. Пирогами на первое время я вас обеспечу, а вот миномётов не дам — нет их у меня, а жалко.

— Этот вопрос завтра обсудим, — на корню пресёк обсуждение Александр, — пока давайте просто посидим, поболтаем, когда ещё следующий раз так соберёмся.

Он выразительно покосился на старшего Николая и потянулся за бутылкой.

— Только никаких девок! — улыбнулся советник по невыясненным вопросам и погрозил Лесе пальцем, — а то снова напьёшься, вызовешь, заставишь «Рябинушку» исполнять.

— Перековываю, — мечтательно произнесла комендантша, опершись щекой о точёную руку.

— Кстати, о твоих подопечных, — Николай внимательнее пригляделся к тёзке, — с ними молодому человеку будет куда интереснее, чем болтовню нетрезвых стариков слушать. Организуй, а?

Леся очередной раз оглядела барона.

— А пожалуй что ты и прав.

Она повернулась к входной двери:

— Любаша, солнышко, поди сюда!

Повинуясь несложному этому заклинанию, в дверном проёме материализовалась правая рука госпожи комендантши, практически полностью этот проём заполнив.

— Душенька, а отвези молодого человека в Князевку, пусть девушки о нём позаботятся. Как следует позаботятся, — выделила она интонацией.

Красный, как помидор, юноша предпринял робкую попытку остаться.

— Ничего-ничего, езжайте барон, потом будет что вспомнить долгими степными переходами.

Когда смущённый юноша удалился в компании своей проводницы, Леся кивнула:

— Заодно и потренируются. У князюшки-то без ума и фантазии работали. Огонька не было!

Степь. Непривычному глазу не за что зацепиться в этом однообразном просторе. Потомок лесных жителей по привычке ищет характерные предметы на расстоянии максимум сотни метров, и теряется уже после получаса неспешной езды. Как ни странно, ориентироваться на этой однообразной поверхности проще морякам – они обучены держать место по очертаниям мелькнувших на горизонте деталей рельефа, по створам. Барону проще – помогает учёба в морском корпусе, а Николаю остаётся довериться показывающим дорогу проводникам, давая отдых глазам, рассматривать тянущийся по травам караван.

Посмотреть, собственно, есть на что. Сотня бурят, два десятка казаков-забайкальцев, добрая сотня лохматых бурых верблюдов, навьюченных подарками местным жителям. Подарки эти по большей части состоят из японских винтовок «Арисака» и патронных ящиков. Перед верблюдами раскачиваются и подпрыгивают на кочках влекомые флегматичными лошадками крытые фургоны, пыхтит на ходу кизячным дымком полевая кухня. Инопланетными творениями кажутся невесть зачем захваченные старшим Николаем лакированные коляски. Мало того, что запрягают их лучшими лошадьми, так ещё и следят пуще глаза. В подарок какому-то нойону тянут? Так нойону они нужны, как собаке зонтик. Или как там правильно? Как зайцу пятая нога? Щуке стоп-сигнал? Опять всё перепутал, склероз, однако.

Идут не то чтобы очень ходко — верблюды, мать их верблюжью, как гиря на ноге. Компенсируют за счёт привалов — у каждого всадника по два заводных коня, движутся от рассвета до заката, почти не останавливаясь для приёма пищи. Заводные кони на ходу жуют зерно из торб, траву щиплют ночами, пока всадники дремлют под войлочными накидками, подёргиваясь от боли в натруженных за день мышцах.

Время от времени открываются в очередном распадке несколько юрт. Обычно одна большая, несколько маленьких, закопчённых. Подлетают к каравану лихие наездники на небольших головастых и лохматых лошадках. Улыбаются белозубо, хитро щурят и без того неширокие глаза. Машут шапками, выкрикивают приветствия.

Караван не останавливается — проводники обмениваются с аборигенами новостями, уточняют, что и где творится окрест, и вот уже стада, отары и круглые крыши скрываются за очередным увалом. Парят в выцветшем небе орлы, посвистывают суслики, с шорохом ложится под конские копыта трава.

Путь кажется бесконечным, монотонным, как пение бурятского акына, соловья степей. Славно поёт — то дребезжит, то вдруг заревёт, будто несварение у него не в желудке случилось, а непосредственно в глотке. Бурятам нравится, подбадривают.

На вторые сутки похода барон начал коситься на своего пожилого тёзку. Он, молодой дворянин, с младенчества приученный к седлу, вечером слезал на землю, усилием воли удерживаясь от болезненной гримасы, а этот жирдяй, на удивление ловко сидящий в седле, спрыгивает с мерина, будто весь день наслаждался отдыхом в кресле-качалке и решил пройтись, размять косточки. Будто английский турист в Индии, фланирует между костров, болтает с солдатами, байки какие-то травит. Потом подсаживается к командирскому костру, и вежливо так не советует, подсказывает: того нужно похвалить, этого «вздрючить» за распущенность и небрежение в уходе за одеждой. А вот с той стороны стоит двойной караул выставить, не решили бы вчерашние араты, что лошадей в караване излишек. Отказаться от палатки он же посоветовал.

— Вытерпишь, привыкнешь — станешь тем, кто нужен. Дашь слабину, позволишь себе малость, сам не заметишь, как допустишь ещё что-нибудь. Ты-то себя, любимого, простишь, они, — кивает толстяк на горящие вокруг костры, — нет.

И манера разговора у него в разговоре один на один меняется разительно, вот только что с казаками болтал свой в доску барин, рыхлый, расхлябанный, глубоко штатский, и вдруг — точные формулировки, рубленые фразы, никаких эмоций, голая информация.

— Николай Михайлович, — не выдержал наконец барон,— вы служили? Где? Какое у Вас звание?

Ответ советника по непонятным вопросам озадачил Унгерна куда сильнее сделанных наблюдений:

— Если хорошо задуматься, то ещё нет, — сказал толстяк, и улыбнулся так, что Джоконде впору от зависти удавиться.

Нойон оказался мужчиной в самом расцвете лет. Эдакий монумент себе, любимому: лысый, жирный, узкоглазый, с презрительной такой улыбочкой на полных губах. Поди разберись, он косит под статую Будды, или статую с кого-то из его предков ваяли, одного от другой только по запаху и отличишь. Зато примета верная, не ошибёшься — статуя благовониями пахнет, и слегка, а нойон собой, причём сильно.

В юрте жарко. Горят в очаге кизяки, кисловатый дымок поднимаются к отверстию в центре крыши. Сама юрта если и меньше степи, то ненамного. Сразу видно — жилище важного человека. И чай у него не просто вода с заваркой. Скорее, это хорошая такая баранья похлёбка с крупой, в которую ещё и чайного листа сыпанули, не заботясь об экономии. Соли тоже не пожалели. После третьей пиалы хозяин сбросил расшитый цветущими ивами китайский шёлковый халат, вытер пот со лба и протянул посудину за добавкой. Тогда и пришла старшему Николаю в голову мысль о его схожести с Буддой.