Майк Гелприн - Богатыри не мы. Устареллы

Волк и смекает:

– Песни играть? Это мы мигом!

Махнул Серый Волк хвостом – очутилась у него в лапах балалайка. Дернул он за струны, запел:

А кицуне знай усмехается и ресницами хлоп-хлоп.

– Хорошо, – говорит, – поешь, век бы слушала, да оказия не та. Не медведицу из берлоги выманиваем – царевну из терема. Тут умильное надо петь, жалостное.

Махнула кицуне хвостом, третьим слева – очутился у нее в лапах сямисэн заморский. Приладила она сямисэн яровчатый, тронула струны разрывчатые, запела жалобнешенько:

Кицуне поет, Волк подпевает. Хорошо выводят, душевно так:

И впрямь умильно. Змей Горыныч и тот в три носа зашмыгал.

Тут в тереме окошко малое обозначилось. На окошке жаба сидит о трех головах, слезами уливается, тремя платками расшитыми утирается.

– А что, – спрашивает, – дальше-то с самураюшкой приключилось?

Серый Волк только лапами всплеснул, балалайку выронил.

– А ты, – говорит, – кто такова будешь, чтобы спрашивать?

– Царевна я, – жаба ему в ответ. – Невиданою кличут.

Тут даже кицуне не до смеха стало. Ресницами хлопать и то позабыла.

– Да как же так?

– Верно говорю, – жаба квакает. – Вот ты царевну видишь?

– Нет, – честно отвечает кицуне.

– И я – нет, – Серый Волк говорит.

– Вот! А она есть! И не одна даже. Трое нас.

Тут и Змея Горыныча интерес взял.

– Сказывай, – молвит, – все как есть.

– А что тут сказывать? Три нас дочери у батюшки-царя было. Вот как мы в возраст вошли, приехал к батюшке колдун. Злющий, аж волосья дыбом, а сам из себя страшный, как глаз на затылке, – раз посмотришь, всю жизнь икать станешь. Подавай, говорит, царь-государь дочерь твою за меня замуж. Мне любая годится. Которую укажешь, ту за себя и возьму. Батюшка с перепугу речи лишился: поди скажи такому, что ему не жениться, а в могилу хорониться впору, он тебя самого туда и уложит. Мы трое друг за дружку хватаемся, пищим: мол, не может ни одна за него замуж идти, такой у нас зарок, чтобы с сестрами вовек не расставаться. Колдун и говорит: «Ну, так и не расставайтесь!» И платочком этак справа налево махнул. Тут с нами эта беда и приключилась. С тем колдун и уехал. Во дворце крик, стон, плач. А тут еще умник какой-то удумал – мол, поцеловать надо царевен в уста сахарные, тут-то они и расколдуются.

– Ох, – поддакивает Горыныч, – это и правда напасть так напасть!

Жаба только вздохнула.

– Верно говоришь. Ведь куда ни ступи – везде целоваться лезут, а ты и квакнуть не моги – мол, для твоего же добра все затевается, а ты мало что зеленая да пупырчатая, так еще и неблагодарная. Замучили меня целовальщики эти, сбежала я из дворца, раз уж я такая-сякая, да в тереме и затворилась.

Тут Серый Волк и встрял:

– Тебя, – молвит, – в которые уста целовали?

Жаба и в толк не возьмет.

– А какая, – спрашивает, – разница?

– А такая, – Волк ей в ответ, – что головы у тебя три, и при каждой свои уста. Вот и выходит, что в одни уста целовать – толку никакого. Во все трое надо разом.

Призадумалась жаба:

– Может, оно и верно, да только где мне такого целовальника сыскать, чтобы о трех устах?

– А что его искать, – смеется Волк, – коли вот он?

И на Змея Горыныча хвостом кажет.

Змей как уразумел, побледнел весь. То был как елки зеленые, а то весь салатовый сделался.

– Да я… – говорит, – да вы… да я… да чтоб я жабу целовал! Не дождетесь! А еще друзья называются!

Жаба изобиделась, надулась вся:

– Я, между прочим, тоже со змием зеленым целоваться не нанималась. Больно много чести. Слышь, царевич, а давай я лучше твоему коню в одно ухо влезу, в другое вылезу? Он же у тебя волшебный…

Сабуро так и попятился. И Сивку-Бурку собой закрывает:

– Товарища верного самурай на влезание в уши не выдаст! Не на то ему уши приделаны, чтобы по ним жабы лазили!

Кицуне тоже давай жабу урезонивать:

– Ты сама посуди – чай, не поучение, не назидание, а как есть жаба, тебе в одно ухо влезть да в другое вылезть не получится. Застрянешь. Намаемся тебя потом из ушей выковыривать.

Пригорюнилась жаба.

– Так, – говорит Волк, – мне эти отговорки слушать надоело. Живо целуйтесь. А то хуже будет.

Испугались Змей да жаба, Волка и послушались. Наклонился Змей, подпрыгнула жаба – поцеловались.

Смотрит Сабуро, смотрят Волк да кицуне – экое диво приключилось! Стоит Змей Горыныч, как стоял, а перед ним о трех головах уж не жаба, а прекрасная Змеяна-Невидана. И глядит на нее Горыныч во все глаза. Вот все шесть.

– Люба ты моя, – говорит, – Невиданушка. Никому я тебя не отдам.

А Змеяна-Невидана и сама с него глаз не сводит. Вот все шесть и не сводит.

– Прости, Иван-царевич, – говорит Змей, – а только это моя невеста, а ты себе другую ищи. Оно, конечно, неладно вышло, что я себе зазнобу по сердцу нашел, а ты остался холост, неженат…

– А иначе и быть не могло, – Волк говорит. – Вы ведь в ту сторону ехали, где женату быть, а не где замужней стать.

И к Сабуро повернулся:

– Ну вот ты мне скажи, как тебе жениться, коли ты не добрый молодец, а вовсе даже красна девица?

Змей Горыныч да Змеяна-Невидана где стояли, там и сели.

А Сабуро зарделась, как сакура махровая, и ресницами хлоп-хлоп – не хуже, чем кицуне!

– Да как же ты, – шепчет, – догадался?

Волку только смех:

– Да чего тут догадываться, коли ты сама мне все про себя и обсказала? Ты коня на скаку остановила? Остановила. В горящую избу вошла? Вошла. Примета верная, не обманет. Это разве лисичке твоей невдомек было.

А кицуне знай усмехается.

– Да мне, – говорит, – с самого начала было вдомек. А молчала я про то, чтобы судьбу не спугнуть.

Змею со Змеяной любопытно:

– Это какую ж еще судьбу?

– А такую, что Похмельный Подмастерье накудесил!

– У батюшки моего Микады детей долго не было, – начала сказывать Сабуро-царевна.

– Ну, это с царями завсегда так. – Змеяна поддакивает. – Это дело знакомое. Без сильномогучего волшебства – никак.

– Вот и решил мой батюшка Микадо Пьяного Мастера позвать.

– Это правильно, – одобряет Змей. – Оно и у нас так. Ежели, к примеру, яблочко надкушенное испортится или тарелочка заморская работать не желает и всякую ерунду кажет, да хоть бы и отхожее место засорится – придет распьяным-пьяный мастер и все исправит.

– Только вот Мастер был пьян, и фокус не удался. Уж так пьян, что ни на ножках устоять, ни чарку в ручках удержать. Где уж тут волшебствовать! Вот он и выслал взамен себя Похмельного Подмастерья. Батюшка-то сразу не разобрался, принял его со всем почетом, а Подмастерье с похмелья возьми и бухни: родится у тебя, царь Микадо, три сына! А родились двое моих братьев и я. Похмельному Подмастерью что – соврет, недорого возьмет. А люди всякое толковать станут. Иной скажет, что подменили младшего царевича. А кто и такое слово брякнет – мол, и вовсе дите это не от батюшки народилось, а неведомо от кого. От таких разговоров недолго и лицо потерять. А Микадам без лица никуда. Ни за подданными приглядеть, ни измену вынюхать, чарки и той не выпить. Потому как и глаза, и нос, и рот – все они при лице соблюдаются. Вот и пришлось матушке тайну таить – от всех, а пуще всех от батюшки. Он и знать не знает, что царевна я, а не царевич. Потому и жениться послал.