Джеймс Блэйлок - Гомункул

Бессонная ночь скверно отразится на коже. Пьюл рассеянно потрогал бугор на щеке. Вся столетиями накапливавшаяся мощь алхимической науки в его распоряжении — а он, похоже, не может положить конец этим чертовым угрям с прыщами. Камфорные ванны едва не удушили его насмерть. От горячих компрессов с ромом, с уксусом и — Пьюл содрогнулся при воспоминании — с мочой на его лице высыпали пузыри, и прошло добрых два месяца, прежде чем он смог выходить, уже не опасаясь, что народ на улицах перешептывается и тычет пальцами за его спиной. Хотя они, наверное, все равно так делали, подонки…

Праздно почесав нос, Пьюл принюхался к кофе, чей пряный пар едва маскировал запахи водорослей, идущие от моллюсков, устриц и потрошеной рыбы, — запахи, огромным покрывалом облекавшие весь рынок. От запаха рыбы — мертвой рыбы, вытащенной из воды, — его уже мутило.

Кто-то похлопал Пьюла по плечу, и он неприветливо уставился в серьезное лицо юноши в кепке и шейном платке. В руке молодого человека шелестела страничками тонкая брошюра.

— Прошу прощения, — рассеянно улыбаясь, сказал юноша. — Прекрасное утро, да? — и огляделся по сторонам, будто повсюду вокруг громоздились доказательства этих слов. Пьюл с досадой смотрел в его чистое лицо. — Я подошел, чтобы предложить спасение, — сообщил юноша. — Так легко обрести его, верно?

— Ну, даже не знаю, — совершенно честно ответил Пьюл.

— Между тем это так. Оно повсюду: в рассвете, в реке, в дарах моря…

Юноша театрально повел рукой, указывая на тележку на пирсе под ними, набитую свежевыловленными кальмарами. И все это время не переставал улыбаться взъерошенному Пьюлу, рассеянно потиравшему созревающее воспаление на кончике носа. Довольный удачно приведенным примером в виде кальмаров, юноша отер собственный нос, хотя в том не было никакой нужды.

— Я принадлежу к Новой церкви, — объявил он, протягивая алхимику стопку брошюрок. — К той Новой церкви, которую никогда не назовут старой.

Пьюл заморгал, не сводя с него глаз.

— А знаешь почему?

— Нет, — признался Пьюл, снова потянувшись к носу.

Словно бы под магнетическим воздействием, юноша тоже взялся тереть собственный нос — полагая, видимо, что сбоку к нему прилипло нечто, устоявшее в прошлый раз. Заметив этот жест, Пьюл ощутил, как лицо начинает багроветь. Этот дурачок что, посмеяться над ним вздумал? Скрипнули зубы.

— Какого рожна тебе от меня надо? — выкрикнул он.

Враждебный натиск Пьюла чуть не отбросил юнца назад, но тот быстро вернул себе уверенность, расправил плечи и заулыбался шире прежнего.

— Конец близок! — с довольной усмешкой объявил он. Мысль об Армагеддоне явно приводила юношу в восторг. — У тебя остались считанные дни, чтобы спасти свою бессмертную душу. Говорю же, Новая церковь укажет верный путь. Наш пророк Шилох, Новый Мессия, он и есть этот путь! Он поднимает людей из могилы! Дарует мертвым искупление! Он…

Пьюл уже не мог этого выносить.

— Так ты говоришь, я должен обратиться, чтобы спасти себя? Склоняешь к обращению этим своим шантажом?

Юнец глазел на него. Невероятно, но улыбка сделалась даже шире.

— Я говорю, — возвестил он, бездумно поднося руку к своему носу, — что лишь он, рожденный не от мужчины, сможет прекратить твои страдания, сможет поднять…

С этими словами юноша возложил свою ладонь на лоб Пьюла, словно врачуя его душу здесь и сейчас, посреди толчеи тяжело ступающих людей с корзинами угрей и акульих голов. Прикосновение ко лбу действительно прошибло измученного Пьюла, но несколько иначе, чем было задумано.

Испустив проклятье, Пьюл уронил чашку, выхватил стопку брошюр из рук юноши и швырнул их все на камни набережной.

— Дрянь!.. Пустая болтовня!.. Мусор!.. — визжал Пьюл, вытанцовывая на брошюрках, сминая их подошвами и раздирая каблуками. Нагнулся, подхватил охапку книжиц и швырнул через перила, и ветер весело погнал их прочь, кружа, будто грошовые детские забавы. Пьюл же выдал на радостях еще с полдюжины коленец; глаза круглые, как блюдца, рот перекошен яростью.

Юноша, коего заодно с брошюрами оставила и улыбка, на шажок отступил назад — и еще раз, чтобы увериться: Пьюлу до него не допрыгнуть. Лишь тогда он повернулся и бросился бежать вниз по ступеням набережной, подгоняемый воплями «свинья поганая!» и «чертов выродок!», которые будто бы даровали ему крылья.

Пьюл еще долго орал вслед наглецу, ухватившись за перила, и даже не замечал на себе косых взглядов прохожих, которые старались обойти его по широкой дуге, чтобы не вызвать ненароком новый припадок бешенства. Его багрово-синюшное лицо само по себе представляло интерес; люди глазели на Пьюла, силясь понять причину такой ярости, шептались и подталкивали друг друга локтями. Пытаясь отдышаться, Пьюл уставился на донце поднятой чашки и разглядывал его, пока не заметил у себя под ногами последнюю растоптанную брошюру, выпачканную песком и с отпечатками мокрых подошв. Он подобрал изданьице — на обложке кто-то, у кого напрочь отсутствовало всякое представление о перспективе, грубо изобразил длинный дирижабль, плывущий меж облаков. Над ними, рассекая темнеющее небо, пламенела до странности фаллическая комета, изогнувшаяся в сторону плоской земли. «Время близится!» — гласила надпись под иллюстрацией. О каком конкретно времени шла речь, оставалось неясным, ибо разъяснения затерялись под грязным отпечатком башмака.

Свернув брошюру, Пьюл запихал ее в карман пальто, а затем сошел по лестнице во внутреннюю часть рынка — шаткий деревянный амбар, полный голосящих торговцев и до того набитый рыбой, что казалось: все океаны выметены подчистую.

Увешанная треской женщина протолкнулась мимо, мазнув Пьюла кровавой слизью. Следом за ней из устричного ряда вывернул жирный торговец при полной корзине серых раковин, так громогласно закричавший прямо в лицо алхимику, что на миг весь мир показался тому одним гигантским носом, распахнутым ртом и ливнем слюны. Пьюл с отвращением отпрянул. Рыботорговцы толкали его со всех сторон. Осьминоги величиной со шлюпку зависали над ним, норовя оплести бородавчатыми щупальцами. Мимо проезжали выстроившиеся в тачке корзины угрей; извиваясь, змеевидные рыбы карабкались по бортам своих узилищ — лишь для того, чтобы их бесцеремонно засунули обратно и погребли под спудом капустных листьев.

Пьюл задыхался, словно угодил в дубильную яму. Он упадет в обморок, если сейчас же не глотнет воздуху.

— Карп! Карп! Карп! — раздался поблизости истошный крик. — А вот кому а-аа-атличного карпа! Все живые! Живы-ыые! Лучший карп! Досто-ойный богов!

Пьюл повернулся на голос, уже нашаривая кошелек. Торговаться нельзя, нет времени торговаться. Купит карпа — и лишь бы подальше отсюда. Спеша, он поскользнулся на дохлой рыбе, втоптанной в камень сотнями подошв. Перед ним вырос поднос, заваленный огромными красными креветками, похожими на громадных жуков с торчащими из хрупких панцирей глазами на стебельках; здоровенные усики шевелятся, пробуя воздух. Отшатнувшись, Пьюл налетел на тачку с кальмарами, едва не перевернул ее. «Поберегись!» — крикнули ему и отпихнули в сторону. Вот и карпы — целых семь штук в лохани с водой.