Мария Вересень - Особо одаренная особа

Я подняла глаза и стала считать до десяти, невольно сочувствуя распяленным беличьим шкуркам под потолком. Потом вынула обе тетрадки и, ткнув их в зеркальце, заговорила:

— С сегодняшнего дня это особый вид нелюди. Вот, это у меня в демонологии и демонографии записано! — Я глянула поверх тетрадей — Велий смотрел на меня из зеркальца так, что будь его воля протиснулся и удавил бы. А моя научно обоснованная статья вдруг вызвала в нем бурю. Он вдруг схватил зеркальце и швырнул его о стену где-то там, у себя, рявкнув:

— Дура!

— Кто дура? — обиделась я уже всерьез. — А сам ты знаешь кто? Ты… Ты…

— Не надсади мозги. — В зеркальце появился немного перекошенный Аэрон; хорошо, что серебряные зеркальца не разбиваются, а только гнутся. — Ваш оппонент временно недоступен.

— Чего это с ним? — засопела я сердитым ежом.

— Пошел подышать свежим морозным воздухом. У нас, кстати, чудесная погода, а у вас? — по-светски шаркнул ножкой Аэрон.

И я невольно купилась, пробормотав:

— Метель метет, не видно ни зги.

— Привет Полкану, — выглянул из-за моего плеча Кузьма. Мужичок он был щуплый, битый и даже, по его словам, каторжанин. Поэтому принял всю нашу компанию без страха, а трясущимся от холода монахам щедрою рукою выделил по дерюге:

— Держите, лишенцы.

Я задвинула Кузьму обратно за плечо, заявив, что мы разговариваем о глобальной геополитике.

— Так вот с точки зрения этой самой геополитики, — хмыкнул Аэрон, — скоро вас сожрут без масла и соли.

— Подавятся, — проворчал из своего угла Индрик, впершийся в заимку на правах моего дяди. — Мы уже протест в ваш Конклав накатали и в Северск, и в Златоград, и вообще вы еще Анчутку не знаете, это еще тот сутяга, да он вас всех по судам замотает. Душу из вас вынет за самоуправство, а то ишь, взяли моду…

— Ой, наивные вы, — покачал головой Аэрон.

— И чтобы без моего ведома ни шагу больше! — рявкнул откуда-то надышавшийся Велий. Я мстительно оборвала связь, успев напоследок вякнуть:

— Ага, даже в сортир отпрашиваться буду!

— По-моему, он расстроился, — заметила привалившаяся к теплому животу Индрика овечка.

Зоря почесал свою кудлатую голову и тоже внес вклад, глубокомысленно заметив, что Велий теперь тоже дров наломать может, мужики, они сгоряча… ух! А я велела ему не лезть в умные разговоры, а заниматься своим богатырским воинством.

Как-то так вышло, что рыцари-монахи наотрез отказывались идти в Раздольное, а, узнав от Зори, что он тайный богатырь самого Великого Князя, выразили желание служить под его началом. Тем более что Аэрон, еще раз перемигнувшись со мной в зеркале, сообщил, что маг уже связался с Конклавом и вроде бы ему посоветовали замять это дело, уж больно взволновалась по всей стране нечисть. Даже Великий Жрец Хорса признал этот скит незаконным. И сколько я ни пыталась избавиться от довеска в двенадцать ртов, они только делали бараньи лица и многозначительно перемигивались с бывшим вором. Так что я в конце сдалась и махнула на все рукой, плюхнулась на своего дядю Индрика и заснула беспокойным сном, в котором мне снился грозящий пальцем Велий.

Вьюга ревела и билась о стены заимки как медведь-шатун. От ее тоскливого бесконечного воя стыло сердце, холод растекался по всему телу. С трудом разодрав смерзшиеся ресницы, я обвела взглядом заимку. Метель властвовала здесь безраздельно. Хлопали распахнутые настежь двери, заледеневшая вода бугром выперла из кадки. Изо рта облачком поднимался пар.

Подышав на бесчувственные пальцы, я неуклюжей деревянной куклой свалилась с бревенчатых нар, с удивлением отмечая, что не удивляюсь отсутствию своих друзей. Тоскливый вой вьюги выстудил всю душу, и в ней царили пустота и безразличие, как в покинутом доме.

Шуба задубела, я осторожно поразводила руками, опасаясь поломать одежку, выглянула на улицу.

На удивление, там не было и следа вьюги, а только звенящая морозная тишина, в которой пьяненько что-то бормотала привалившаяся к порогу птица Сирин. Я вдохнула морозный воздух и закашлялась — горло ободрало, словно песком. Сирин мерзко так захехекала в такт моему кашлянью, и я сразу остро почувствовала, что за порогом лежит мертвая и холодная Навь. Попятилась в страхе и непременно сбежала бы, может быть, влезла бы обратно на нары, укрылась бы шубой и спала, спала, пока не очутилась бы опять в Яви.

Но тут высоко-высоко надо мной, ярко, до рези в глазах, полыхнуло огнем. Огромная, в полнеба Мать-птица пронеслась над елями, бесшумно и величественно, села на пепелище сожженного монахами хутора. Я не поверила собственным глазам — жалкая картинка из демонологии не передавала и наполовину всю красоту радужно переливающейся Матери-птицы. А в голове уже крутилась сказка о том, как Мать-птица каждый полдень откладывает в укромном месте Яйцо, чтобы в полночь из него мир вылупился заново. Я еще и подумать-то не успела, что делаю, а ноги уже несли меня через порог. И только Сирин простужено хрипела вслед:

— Не ходи, Верелея, беда будет.

Но я не слушала черную пророчицу, что мне ее карканье, когда рядом создательница всего. И я побежала по сугробам, высоко вскидывая ноги. Иногда проваливалась по пояс, но что-то влекло меня вперед и вперед.

На сожженный хутор Собачиха я выскочила, когда Мать-птица, тяжело толкнувшись от земли, взмыла в холодное небо, оставив в черном теплом пепле ослепительно сияющее мировое яйцо.

— Беда будет, — сипела в спину Сирин. Но я уже не могла ни остановиться, ни оторвать глаз от своей бесценной находки.

Не помня себя, я подбежала к яйцу, большому, как миренская дыня, схватила его обеими руками и замерла, завороженно глядя ничего прекрасней я в жизни не видала. Оно сияло всеми красками, и я смотрела на него, забыв обо всем, пока мои несчастные замерзшие руки не обожгло нестерпимым жаром, которого я в первое мгновение не почувствовала. От неожиданности и боли я вскрикнула, отталкивая яйцо, и в ужасе обмерла, поняв, что натворила.

Никогда я так не кричала, яростно и безнадежно, понимая, что все, поздно. Под пеплом лежал брошенный кем-то из рыцарей топор, и, ударившись об него, яйцо мира раскололось.

Страшная черная трещина пролегла по небосводу, и не было в открывшейся черноте ни звезд, ни луны, а только бездонная, ненасытная чернота. Мой дикий вопль отчаяния заглушил лающий смех Сирина, и под отголоски этого смеха я проснулась.

Зоря ржал, как мерин, игральные кости, подпрыгивая, летели по доске, азартный Кузьма в отчаянии бил шапкой об пол, когда выпадала не та кость. Вору несказанно везло, он уже сидел на ворохе шкурок и, судя по выражению нахальной морды, собирался обобрать охотника до нитки. Индрик удивленно покосился на меня, широко разевающую рот, я ощупала руки и ноги и, отбросив со лба прядь, испытала дикое желание выскочить на улицу и удостовериться, что небо не треснуло — мир стоит и стоять будет.