Геннадий Прашкевич - Соавтор

Нельзя пошевелить цветка, звезду не потревожив…

Коснулся спичек, молния ударила вновь.

«А ну…» – хмыкнул Веснин и пять раз ударил ребром ладони по краю надувного матраса. С той же периодичностью, отвечая на удары, пять раз ударила молния, раскалив и без того душное сухое небо. Интересно, что видел над рекой Кубыкин?… Диаметром в метр… Но не бывает таких шаровых молний…

Сказок в мире больше, чем законов физики, ну их к черту. Веснин лежал, стараясь ни к чему не притрагиваться. Даже сигарету не зажег. Пытался сжать веки, забыться, но странные тени, неясные силуэты плыли перед ним – по кругу, по кругу… Шаги, шепот неясный… Приподнявшись, глянул в пульсирующую, прыгающую в разрывах сухой грозы тьму… Конечно, никого… Надя спит, наверное… И Анфед спит… И Ванечка, и Кубыкин…

Но свет нежный под сосной…

Приподнявшись на локоть, всматривался.

Газовый шлейф… Туманное мерцание… Нечто призрачное клубилось во тьме, обвивая обожженную сосну… Ни на секунду не оставалось в покое… Трепетало, как пепел костра, как волшебная паутина на сквозняке… Пульсировало невнятно, отбрасывая отсвет на всю поляну…

Ну, вот, поздравил себя Веснин, отдохнул, набрался здоровья… И пожалел: нет дождя… Анфеда позвать?

Но позвать не успел.

Кубыкин невероятным своим голосом прогудел из тьмы:

– …свет.

Веснин замер.

Откуда Кубыкин?

Почему Кубыкин? Почему свет ?

А невидимый Кубыкин повторил:

– …свет, – и тогда только до Веснина дошло – не Кубыкин это говорит. Это невероятным голосом Кубыкина повторил кто-то:

– …свет.

Веснин не выдержал и откинул полу палатки.

Нежный газовый шлейф дрогнул, будто на него ветром дохнуло.

Медленно расползаясь по траве, он, как сухой туман, затопил нежным свечением каждую впадинку, заставил светиться каждую травинку. Что-то пискнуло, затрещало электрически. Острые покалывания пробежали по коже.

– Ты кто?

Разумеется, Веснин не ждал ответа, но голос прозвучал – непомерно низкий, как пластинка на малой скорости:

– Ты не поймешь ответа .

– Это ты, Кубыкин?

– И да, и нет. Выбери ответ сам .

– Как это понимать?

– Я – иной.

– Иной Кубыкин? Как это может быть? Вас двое?

– И да, и нет. Выбери ответ сам .

– Почему сам? Разве ты не можешь ответить?

– Ты не поймешь ответа .

– Но я же слышу тебя. И даже, кажется, вижу. Почему я не пойму ответа?

– Выбери ответ сам .

– А-а-а… – догадался Веснин. – Это все нервы… Ты, наверное, моя собственная галлюцинация…

– Выбери ответ сам .

Веснин дотянулся до сигареты, размял ее в пальцах и подозрительно всмотрелся в кусты – не прячутся ли там Анечка и Кубыкин? И снова спросил:

– Ты кто?

– Ты не поймешь ответа .

– Но раз мы слышим друг друга… И говорим на одном языке… Значит, нас что-то связывает?

Ответа не последовало.

– Наверное, разум, – догадался Веснин.

И усмехнулся:

– Наверное, мы Братья по Разуму?

Усмехнулся он не случайно. Его роман «Братья по Разуму» был переведен на дюжину языков, среди них почему-то даже на бенгали. Сейчас, в одуряющей духоте, в спиртовом мерцании пульсирующего вокруг сосны призрака любая литературная ассоциация вызывала у Веснина усмешку.

– Твоя реакция определяет твою ступень .

– У Разума есть ступени?

– Я насчитываю их семь .

– На какой нахожусь я?

– Ты вступаешь на третью .

Веснин нащупал спички. Если призрак говорит о семи ступенях, это может означать, что сам он их давно прошел. Интересно, доносится голос Кубыкина до других палаток? Неужели это шутки Ванечки? Могу я выйти?…

– Твоя свобода не стеснена.

Уже хорошо, нервно хмыкнул про себя Веснин. Только ведь это слова… Вот я выползу из палатки, тут меня и шваркнет разрядом… Чувствуя неприятное стеснение в груди, он все-таки наполовину высунулся из-под откинутой полы…

Никого.

В палатках темно.

Похоже, он действительно разговаривает с призраком.

Странно, эта мысль Веснина не успокоила. Раскурив сигарету, он с упорством идиота повторил вопрос:

– Кто ты?

– Ты не поймешь ответа .

Похоже, ему не собирались уступать.

– Откуда ты?

– У Разума одна родина .

– Что это значит?

– Ты не поймешь ответа .

– Но почему?

– Дети не всегда понимают слова взрослых ?

– При чем тут дети? Они вовсе не дураки. Любому ребенку можно растолковать самое сложное понятие.

Голос Кубыкина прохрипел:

– Ты когда-нибудь возвращался в детство ?

– В какое детство?

– В свое собственное .

– Я не умею возвращаться в детство. Время необратимо. Этого никто не умеет. Как это – вернуться в детство?

И зачем? – спросил он себя.

Чтобы снова чувствовать холод пустого дома? Чтобы дед Антон, плача и матерясь, снова воровал чужие дрова? Чтобы снова оказаться в стылых очередях, понимая, что хлеб и сегодня могут не привезти? Чтобы…

Нет, сказал он себе, я не хочу возвращаться в детство.

Он вспомнил о матери, и сердце его больно сжалось. Сухая морщинистая ладонь, на ладони печеная в золе картофелина, иногда кусочек желтого сахара. На что мать умудрялась выменивать эти богатства? Нет, он не хотел возвращаться в детство. Совсем наоборот, он лучше бы вытащил оттуда, из тех мерзлых голодных лет свою младшую, умершую от недоедания сестру, свою мать, плачущую над очередной похоронкой, даже нечестивого соседа деда Антона, воровавшего у них дрова. Он, Веснин, выжил. Он вырвался из голодного детства. Может, именно та печеная картошка на ладони матери и спасла его? Он отдышался, отъелся, взял свое, а младшая сестра навсегда осталась там – в детстве.

Нет, Веснин не хотел туда возвращаться.

Он даже в книгах старательно избегал этой темы.

– Детство… – пробормотал он. – Что тебе в моем детстве?… – Он не знал, к кому обращается. – Личный опыт всегда остается только личным опытом. Разве не так?

– Вспомни .

Голова закружилась.

Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.

На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацаненок в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах, на корточках примостился у его ног, заворожено следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов: «Эй, Архимед!.. Закрывай семинар!.. Ванечка, черт тебя!..»

Спокоен был лишь водитель автобуса.

Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на руле испачканные мазутом руки. Он не материл Ванечку и не торопил его. Только повернул голову, когда Ванечка, наконец, поднялся в автобус: