Людмила Гетманчук - Бабки в Иномирье

Поэтому радуйтесь, гномы, сегодня мы идем к вам! Открывая дверь, пробормотала я, и сразу наткнулась на опухшие от слез глазенки Талма.

Эх, гном, ну сколько раз тебе говорить, что мужчины плакать не должны?!

Привели меня, стало быть, в покои урчиева сына. А там… Мать честная! Духота стоит страшенная, потолок чесночными плетенками увешан, на подоконнике ягоды рябиновые рассыпаны – погнили уже… Видать, от нечисти спаленку прятали – да болезнь приманили. Хвороба-хворобушка в духоте почивать любит, на мягких перинах.

– Огляделась, странница? – тихо урчи спрашивает. Присмирел – верно, за сына взабыль боится. – Вылечишь моего Кирия?

Я киваю – вылечу, мол. А про себя думаю: одним глазком сейчас посмотрю, что за немочь сына урчиева одолела, ежели не по силам будет мне ее одолеть – через окно сбегу, в полях схоронюсь.

Подхожу к ложу богатому ближе.

Лежит Кирий на льняных простынях, на пуховых перинах. Одеяло из доброй шерсти сделано, беленой, по краю синий узор вьется. У многих здесь такие узоры на одеже – от духов, от навок хозяина охраняют. Изможденный парнишечка, бледненький, но все ж видно, что красавец растет: кудри густые, темные, как у отца, кожа светлая. Лицом Кирий, верно, в мать пошел – черты тонкие, почти девичьи… Ну да ему простительно: вряд ли парнишке и четырнадцать сравнялось, еще подрастет, заматереет.

Дышит Кирий слабо-слабо, но ровно. И кожа чистая. Губы обметало, но сыпи никакой, как при болезнях бывает, нет.

И ведь не расспросишь, что да как. Сразу поймут, что чужая! Остается только старым способом, ведовским, посмотреть, что за хвороба урчиева сына точит.

Оглянулась я на урчи Ильяна – стоит у дверей, руки на груди скрестил. Смотрит, не шелохнется. А глаза темные, будто насквозь взглядом пробивают.

Отложила я букет на пол, взяла руку парнишечки в свои ладони – холодная, как в реке держал! Сжала маленечко и зову тихо по pимени:

'Кирий, Ильянов сын!'

Сначала-то ничего не было… И вдруг как накатит, как вывернет!

Я так на пол и села, еле руку мальчишкину отпустить успела.

Урчи – тут как тут, подбегает, подняться мне помогает.

– Ну что, – говорит, – поглядела на сына моего? Что скажешь?

Головой мотаю и на рот указываю – мол, не могу ничего сказать.

– Немая, – хмурится урчи. – Или вправду, что ль, обет дала… Так чем он болен?

Подумала я – и опять головой покачала.

– Нет? – удивляется. – Что сказать-то хочешь? Не болен? Так лежит?

Опять – 'нет'.

– Уснул? Навки околдовали? Порчу злой человек навел?

Про порчу услыхала – и киваю.

Урчи аж с лица спал.

– Ну, ясно теперь, почему лекари не сдюжили… Проклят, стало быть… – помолчал и добавляет тихонько: – Странница… неужто его теперь в могилу живьем да кол сверху вколачивать, чтоб навьем не встал?

Я испугалась, руками замахала – нет, что ты, урчи, говоришь такое! И ну показывать то на себя, то на Кирия… А сама чуток подколдовываю – так, чтоб Ильян меня с одного жеста понять сумел.

Объяснились кое-как – уразумел урчи, что я с сына его порчу могу снять. Еще б – это по моей, колдовской части. Будь Кирий болен, мне б с хворобой совладать ох, как непросто было бы.

А порчу как-нибудь да прогоню.

Вышел урчи, да прежде созвал слуг, приказал меня слушаться, как самого себя.

И отправился по делам своим, урчиевским. Оно и к лучшему: мужик в доме – не кот, колдовству не помогает, а мешает только.

Перво-наперво приказала я снять с потолка да окон плетенки. Потом приспособилась руками говорить и велела прислуге, девке молчаливой, принести мне блюдо медное, две чаши серебряные, метлу да воды ведро. Как доставили все, что потребовала – выгнала и девку. Велела до рассвета не возвращаться, а то худо будет.

Девка догадливая попалась – поклонилась, и нет ее.

Одна осталась – пошла работа настоящая. Засучила я рукава, взяла метлу – да и давай выметать сор, посолонь, от ложа – к дверям. Целую горку намела! Сгребаю в медное блюдо – да приговариваю: «Мету, мету сор, да не за порожек; мету, мету сор – да во горячую печь. Сор сгорит – дым улетит, злобу потянет, хворобы не станет». Все, как бабулечка моя учила, светлая ей память – семь раз нашептала, потом достала из сумы своей спички, чиркнула, к сору поднесла – тот занялся, как береста сухая! Знать, правильно все сделала.

Как спаленка стала чистая – с подоконника рябину смела, ставни отворила. Из букета яркого, ароматного надергала зверобой, дедовник и купальницу. Чашу медную водой семь раз ополоснула, сложила в нее травы, сверху из припасов своих масла из вербены капнула – и вновь подожгла. Пусть курится, зло прогоняет.

А после еще по цветку дедовника по углам положила. Еще б воском его прилепить – да нет воска, не знаю, как попросить. Свечи здесь из сала, дешевые, да лучины, да факелы…

Смотрю – уж и дышать полегче стало. Не давит на сердце вонь рябинная да чесночная, а дымок благодатный вьется и в окно вылетает. Ставенки-то открыты.

Ну, вижу, к самому серьезному приступать пора.

Набрала в первую чашу водицы, во вторую выливаю и шепчу:

– Беги, беги вода, уходи боль, хвороба, уходи злоба и зависть, уходи всякая беда… беги, беги вода…

Семь раз по семь перелила воду и только тогда решилась мальчишке поднести. Присела к нему на край ложа, коснулась лба холодного и позвала так, как только ведуньи могут – тихо, но из любого далека-далека дозовешься.

– Кирий…

Много силы вложила – едва сама не обеспамятела от этакого колдовства. Но получилось все, открыл Кирий глаза – неразумные, мутные. Я его водой напоила, остаточками на лбу знак начертила. В правую руку ему зверобоя цветок вложила, в левую – вербены веточку. И повелела – как солнце встанет и ему встать, здоровому да сильному.

Напоследок умылась я, руки ополоснула – да и уснула, на краю ложа, шалью укрывшись.

Больно уж умаялась…

Он уснул, а я еще долго лежала рядом, прижатая сильной рукой к горячему телу, и думала. О чем? Да обо всем: как мы завтра пойдем в город, и что нас там ждет? И так, и так я ситуацию обыгрывала, но не видела ничего хорошего. За окном крыльями птица била, да ветер веткой в окно стучал, вторая луна взошла, мне ее Тимин показывал, и как же он ее назвал? Афель, кажется. Голубым светом двор замка залит, видно, как днем, каждую веточку, тени трепещут на стеклах оконных. Птица, да не птица: что-то массивное с верхнего этажа сорвалось, пронеслось над стеной замковой и исчезло в темном лесу. Вампир? Я только зябко поежилась, да покрепче Артима обняла. Он меня прижал, и я, наконец-то заснула.

Утро выдалось солнечное, яркое. Стерло все следы ночных кошмаров, вернуло надежду на лучшее. Как-то не верилось, что в такой ясный день может что-то плохое случиться.