Том Холт - Солнце взойдёт

— Тут нечего особенно рассказывать, — ответил он. — Я искал работу; я нашел ее, попробовал, не одобрил, послал и уволился. Только и всего.

— Гм, — произнес Густав, — да, наверное. Но скажи мне, — продолжал он, борясь с одолевающими его мрачными предчувствиями, — как это было? Каково это — быть ангелом?

Последовало молчание: тяжелое, громоздкое, шершавое молчание, на котором можно молоть зерно. Пламя сверкнуло в глазах Бьорна красным отблеском, заставив Густава отпрянуть и съежиться в углу за камином.

— Еще раз меня так назовешь, — хрипло прорычал Бьорн, — и я вытащу твои кишки через нос и заставлю тебя съесть их, понял?

— Я очень извиняюсь, — пискнул Густав, — но у меня было такое впечатление…

— Потому что, — продолжал Бьорн, — мы не любим это слово, ясно? Сладенькие розовые сопли. Словно ты какой-то бесплотный дух. — Он помолчал, свирепо уставясь в огонь. — Сразу представляешь себе этакую кружевную куколку с крылышками и пухленьким личиком. Пусть только кто-нибудь попробует назвать меня так, он увидит, что с ним будет, понятно?

— Понятно.

— Ну и ладно. — Бьорн сделал большой глоток из горлышка и бурно рыгнул. — Мы с ребятами называли себя «Парни из Голубой Ямы». Хорошо звучит, зло. Мужественно. И мы не занимались всякой ерундой, вроде игры на арфах.

— Конечно, конечно, — согласился Густав, энергично кивая. — Правильно.

— Что правильно?

— Ничего-ничего, прости.

Бьорн глотнул еще пива и задумчиво поскреб ухо.

— Я не говорю, что мы никогда не смеялись. Ты не думай, что мы только и делали, что отвечали на молитвы и полировали солнце. Вот проклятая была работенка, — вставил он. — Вся шкура с костяшек сойдет, если не будешь осторожен. Один парень, с которым я работал, у него пальцы застряли в механизме, когда он чистил его, и никто не заметил. Они запустили эту хреновину как обычно, а он так и остался там с зажатыми пальцами, болтается, орет как резаный, и никто не слышит. Только представь, — продолжал он, и по его телу пробежала дрожь, начавшись у основания шеи и заземлившись через подошвы ног. — Ты только представь, каково это — целый день висеть на собственных пальцах над этой огромной раскаленной хреновиной, в милях над землей! И знаешь, что ему сказали, когда он попытался получить компенсацию? «Он должен был соблюдать технику безопасности, — сказали они. — Он пострадал из-за собственного долбаного легкомыслия, в следующий раз будет осторожнее». У него после этого немного в голове что-то сдвинулось, и его перевели в Землетрясения. В Землетрясениях никто не обращает внимание, если у тебя с головой не все в порядке.

— Понимаю, — сказал Густав. — Да уж…

— Это у нас было постоянно, — скрежетал Бьорн, уставясь в огонь невидящим взором. — Это называлось «несчастные случаи на производстве», но только вот что я скажу: никакие это были не несчастные случаи. Не надо мне говорить, что когда взрослый человек ни с того ни с сего падает с хорошего, широкого, огражденного перилами мостика прямо на шестерни травовыращивающей установки — это просто случай или совпадение. Просто он узнал кое-что насчет мастера и какавных денег, вот и все. И конечно, дело замяли. Списали все на морозы, только и всего.

Густав жалко улыбнулся и сделал попытку просочиться через щели между камнями, но для этого его было слишком много.

— Надо же! — проговорил он.

— Настоящие ублюдки эти мастера, по крайней мере, некоторые, — продолжал Бьорн. — Там был один, когда я работал в Чудесах — с тех пор уже много лет прошло, сейчас этот департамент закрыли. Вообще-то его звали Никанор, но мы называли его «Никанорыш». Кругленький такой, коротенький, лицо, как карта автодорог. Велено нам, к примеру, претворить воду в вино, а он уже тут как тут со своими дружками и парой сотен бочонков, давай отливай ему, а с бедных молодоженов достаточно будет и пива. Правда, по большей части им было наплевать. Неудивительно, что начальство всегда плохо отзывалось об этом департаменте… Кстати, насчет пива — у тебя как, не найдется еще глоточка?

Он помахал в воздухе пустой бутылкой, и Густав с глупой улыбкой принес другую. Она была покрыта паутиной.

— Твое здоровье, — сказал Бьорн. Он обезглавил ее, по рассеянности проглотил пробку и присосался к горлышку.

— Все это очень… неприятно, — проговорил Густав.

— Неприятно! — Бьорн визгливо рассмеялся. — Ну ты сказанул! Солнце мое, да я могу тебе порассказать таких баек про пьяных заек, что у тебя волосы торчком встанут! Как тебе такой случай, когда мы работали на Ночах; когда Нори-Пустоголовый, которому крысы последние мозги выели, оставил рыдван своего братца припаркованным прямо посреди Большой Медведицы? Или как-то мы с Полоумным Тревом работали на Реках, и Трева пробрал понос как раз перед подъемом Нила. Египтяне в тот год сильно удивились, доложу я тебе. — Он жестко рассмеялся. Густав прикрыл глаза. Его подташнивало. У него над кроватью висела маленькая картинка, на которой был нарисован ангел; его мама повесила ее туда много лет назад, сказав ему, что ангел будет присматривать за ним, пока он спит. «Как только снова останусь в доме один, — пообещал он себе, — возьму лопату и зарою ангела в саду под дубом».

— Ну, были и ничего моменты, — говорил Бьорн. — Вот, к примеру, караулы. Вот это было по мне! Выдают тебе пылающий меч — и стоишь себе перед вратами Эдема, в ус не дуешь. Только какой-нибудь придурок намылится прошмыгнуть, ты его р-раз! — он сделал широкий жест бутылкой, выплеснув остававшиеся на дне хлопья пены себе на руку. — Не вставай, — прибавил он. — Где там, в буфете?

Тяжело поднявшись, он нетвердыми шагами направился к буфету. Густав закрыл глаза.

— Эй! — услышал он голос Бьорна. — А пива-то больше нет, вот незадача! Постой-постой, вот тут, кажись, то, что нужно. Выпьем?

«Боже мой, — подумал Густав, — он нашел бутылку с растворителем для красок».

— Пей, я не буду, — проговорил он тонким дребезжащим голоском, который с трудом распознал как свой собственный.

— Ну, как хочешь, — сказал Бьорн, вновь усаживаясь перед огнем и обтирая горлышко бутылки. — В общем, я держался-держался, и в конце концов уже не смог этого выносить.

— Правда?

— Ну! — Бьорн сделал большой глоток, содрогнулся и облизнул губы. — Я решил, что это вроде как ожесточает меня, понимаешь? Видишь, когда я был маленький, все говорили, что я чувствительный — ну там, эмоции разные меня обуревали. И я подумал: если я останусь на этой работе, что со мной будет? Этак я кончу тем, что стану совершенным подонком, если не буду беречься. Так что я уволился. Может, конечно, мне это только показалось, — добавил он, — но осторожность никогда не повредит, верно? Я хочу сказать, это было по крайней мере честно.