Алексей Смирнов - Собака Раппопорта

Иван Павлович снизошел до объяснений:

— Сергей Борисович, в сегодняшнем супе — собака. Я вас предупреждал, но вы не слушали, и мне пришлось разбираться в одиночку…

К Медовчину и Марте Марковне присоединился д'Арсонваль. Он был без колпака.

— Сорвало колпак! — ядовито напомнил ему Ватников.

— Это признание? — Д'Арсонваль изогнул бровь.

Марта Марковна, ни слова больше не говоря, быстро прошла в палату, распахнула тумбочку. Оттуда выкатилась целая куча пустых пузырьков из-под овсянки и боярышника, их было штук тридцать или даже тридцать пять.

Иван Павлович, не обращая более ни на кого внимания, в открытую обратился к Хомскому:

— Похоже, Хомский, что мне придется покинуть насиженное гнездо.

— Не бойтесь, доктор, — откликнулся Хомский, и от его слов на сердце у Ватникова запели скрипки. — Ведь я остаюсь с вами, я никогда вас не покину, мой дорогой друг.

Сердце Ивана Павловича растаяло. Он готов был перетерпеть любые лишения и невзгоды, снести насмешки и унижения ради одной такой минуты, когда бесчувственный, несуществующий призрак вдруг оборачивался на миг, на долю секунды заботливым, горячо любящим другом.

…Прошло еще полчаса, и Васильев, заведующий травмой-реабилитацией, стучался в кабинет Николаева. Бронеславы Виссарионовны Гоггенморг нигде не было видно, приемная пустовала.

Дмитрий Дмитриевич, осунувшийся и постаревший, сидел за столом. Тень Медовчина уже хозяйничала в кабинете, запах Медовчина пропитал пол, стены и потолок. Казалось, что все убранство кабинета, сам кабинет и его обитатель повисли на волоске, водрузились на глиняные ноги, готовы сняться и отправиться с плавание к берегам, откуда не возвращаются.

— У нас… — начал Васильев с очевидным усилием. — У нас, Дмитрий Дмитриевич… неприятность. Нам надо переводить Ивана Павловича, и делать это срочно. Он говорит, что в супе — собака, которую он отобрал у начмеда. И отказывается кушать.

Николаев помолчал, и было непонятно, расслышал ли он сказанное. Но оказалось, что да, расслышал.

— Собака, правильно, — проговорил он безнадежно. — Ведь этого следовало ожидать, разве не так?

Васильев не ответил. Глядя в окно и отчаянно желая хотя бы ненадолго переменить тему, он произнес:

— Что-то Бронеславы Виссарионовны не видно. Не заболела, случайно?

— Я ее рассчитал, — отозвался Николаев. — Уволил по собственному желанию.

— Не понимаю, — сказал Васильев.

Он хотел этим сказать, что недопонял, чьим было это собственное желание — самой Бронеславы Виссарионовны или же Николаева.

— Так вот и уволил, — с ожесточением огрызнулся Дмитрий Дмитриевич. — Вот вы у меня где все… — Он переломился. Внутренние заградительные сооружения рухнули под напором всесокрушающего потока эмоций. — Вы не люди… а какие-то… честное слово, какие-то… пляшущие человечки.

В исполнении Николаева это прозвучало как приговор, презрительный в высшей степени. Васильев стоял и обеспокоенно всматривался в его Желтое Лицо.

2005–2006