Антонина Клименкова - Русалки — оборотни

Посреди пышного изумрудного ковра, на невысоком бугорке, одиноко торчала, раскинув корявые руки-ветви, засохшая на корню осина. Ствол окутывала шаль мха, издалека похожего на морозный серебристый иней. Но в паре аршин над землей мох был содран. Будто зияющая рана открыла черную сырую кору.

— Куда вы? Осторожней, там мокро! — воскликнула Глаша вслед поспешившему вниз Феликсу.

Действительно, вокруг бугорка с осиной и ниже раскинулось настоящее болото. И лягушки квакали. Под ногами захлюпало и зачавкало. Яркая зелень податливо уходила под ногой в глубину, а на поверхности выступала, поблескивая, мутная вода. Хорошо, что до дерева было рукой подать, какой-нибудь десяток шагов. Но даже прыгая с кочки на кочку, Феликс уже на полпути совершенно промочил ноги. Однако ничуть этому не расстроился и вообще едва ли заметил.

У корней осины на мягкой болотной подстилке покоились разбросанные в беспорядке узкие дощечки — некоторые целые, а чаще поломанные на щепки. Чуть поодаль лежал расколотый на две половинки деревянный круг, рядом нашелся железный обруч подходящего размера, почти не тронутый ржавчиной. Второй, такой же обруч висел на ветке осины, лениво покачиваясь от поднявшегося ветерка.

— Занятно, — пробормотал Феликс.

Потрогал мох на стволе, оторвал кусочек, помял в пальцах, понюхал.

— Ну что там? — крикнула сгорающая от любопытства Глаша.

— Лампадное масло.

— Что?! — переспросила девушка, не решаясь подойти ближе. Ей показалось, она ослышалась из-за шумящего в листве ветра — внизу он едва ощущался, а верхушки деревьев раскачивались от резких порывов. Погода определенно собиралась наконец-то испортиться. — Я вас не слышу! — заволновалась Глаша. — Пойдемте скорей назад, дождь собирается!

Феликс кивнул, решив, что видел на сегодня достаточно.

— Это бочка с лампадным маслом, — пояснил он девушке, когда поднимались по склону. — Точнее, то, что от нее осталось. Упав с телеги, она скатилась в овраг, набрав по дороге скорость, врезалась в сухую осину и разбилась. Теперь там все маслом пропитано. Мох впитал как губка. Не хотел бы я оказаться под этим деревом во время грозы. Если туда ударит молния, что, впрочем, вряд ли случится, дерево вспыхнет как факел.

— Точно, — сказала Глаша. — Туда молния не ударит. Они, молнии, два раза в одно место не лупят.

— То есть? — удивился Феликс.

— А то и есть, — пропыхтела девушка, изнемогая от предгрозовой духоты и крутого подъема. — Разве не заметили, что осина обгоревшая вся вверху?

— Как это? Молнии же бьют в высокие деревья, одиночные. А эта вон где стоит…

Глафира промычала в ответ что-то невнятное.

Феликс, подав ей руку, помог преодолеть особо крутое место, опасное из-за уже известных своим коварством, вымахавших до пояса папоротников. Но вместо того, чтоб смотреть под ноги, Глаша, конечно же, обозревала окрестности.

— Ой, что это там? — Едва выбравшись на ровное место, она снова позабыла об осторожности и бегом помчалась к заинтересовавшему ее предмету.

— Ой, гляньте, Феликс Тимофеевич, тряпочка какая-то. Тонкая. — Глаша осторожно сняла лоскуток, узеньким флажком повисший на колючей ветке шиповника. — Рубашку кто-то порвал. Дорогую — вот обидно, наверно, — вздохнула девушка.

— Позвольте. — Феликс взял из ее рук находку, осмотрел рваный край с неровной бахромой ниток, зачем-то понюхал. Задумчиво кивнул головой и сказал: — Понятно.

— Что понятно? — спросила Глаша, внимательно за ним наблюдавшая.

И тоже понюхала лоскуток — едва уловимый, тонкий цветочный аромат. Так иногда пахнет от Наташки, когда та украдкой побрызгается хозяйкиной французской водой.

— Кто-то пробежал через кусты и зацепился одеждой.

— А, — сказала Глаша и тоже кивнула: она ведь пришла к тому же выводу. И как только Феликс отвернулся, показала ему язык.

Феликс сделал вид, что не заметил.

Высоко в темном небе ветер гнал прозрачные растрепанные облака, они то и дело окутывали полумесяц серебристой вуалью.

Долгожданной грозы так и не случилось. Тучи, грозно сверкая всполохами зарниц и пугая далекими раскатами грома, прошли над горизонтом, минуя истосковавшиеся по дождю поля и обмелевшую речку. Освободившееся от туч солнце пылало на закате раскаленным малиновым шаром. Лишь только когда алое зарево за дальней грядой леса, что чернел на том берегу, потускнело и смешалось с сумерками, отступила постылая дневная духота. Обрадовались даже деревенские собаки, стряхнули дремоту, вылезли из своих будок и принялись с воодушевлением облаивать всякого встречного-поперечного, не исключая родных хозяев…

Сейчас, глубокой ночью, когда до рассветного петушиного крика оставалось всего ничего, воздух был напоен удивительной свежестью, каким-то весенним ароматом, как будто сама земля дышала — каждым своим листочком, каждой травинкой…

Скинув обувь, Феликс бездумно брел по песчаному приплеску, по кромке воды, еще теплой от впитанного за день солнца. Штаны он предусмотрительно закатал до колена.

Ветви склоненных к реке деревьев сплетались в сложный узор, расчертивший синий бархат неба тонкими трещинками, сетью, в которой запутались колючие искорки звезд. От легкого ветерка ветки трепетали, покачивались. Казалось, они тянулись к плывущему в прозрачной дымке облаков месяцу, дрожа от желания его ухватить. Но тот плавно скользил сквозь темную листву, с недосягаемой высоты любуясь на свое отражение в реке, собранное из мириад мерцающих, переливающихся бликов. Упавшие сквозь сеть ветвей к ногам Феликса лунные зайчики скользили по песчаному дну, разбиваясь на кусочки живой мозаики, изменчивой по прихоти речного течения и ряби волн, устроенных незвано вторгшимся гостем.

Куртинки осоки, росшей на мелководье, казалось, трепетали, потревоженные не поднятой им рябью, — а от сотрясавшего ночной воздух пения сверчков, столь громогласного, что могло бы посостязаться с целым табором цыганок, танцующих под звон своих кастаньет и бубнов. Да что трава — листва на деревьях трепетала от звуков этого дружного хора. Насекомые музыканты заглушали и шелест леса, и нежное воркование реки, раздававшееся при каждом шаге. Почти неслышно было уханье сыча, на мягких крыльях серой тенью пронесшегося над деревьями.

Из густых зарослей мяты вспорхнула разбуженная стрекоза. Шурша слюдяными крыльями, спросонья мечась зигзагами, пронеслась над головой, как стрелой чиркнув по волосам.

Далеко позади, в деревне, скрипнув, захлопнулась калитка. Загавкала собака, но сразу же угомонилась. Снова наступила тишина, монотонно разрываемая, будто старый пергамент, треском сверчков.