Лариса Малмыгина - Неприкаянная душа

— У вас нет друзей? — касаясь ладонью его трясущейся руки, ласково спросила я.

— Только трое, но и им я не верю до конца, девочка, — судорожно вздохнул затворник.

Печальный разговор двух неприкаянных душ неожиданно прервало осторожное покашливание чернокожего раба, будто выросшего из-под земли:

— Наследник императора Гай Цезарь спрашивает: нельзя ли ему войти, чтобы испросить прощения? — торжественно известил он.

Вздрогнув, отшельник нервно кивнул. Калигула, ибо это был он, стремительно вбежал в кабинет и опустился возле Тиберия на колени:

— Я — ничтожество, — заскулил тот, кто познакомил меня с цезарем. — Мой проступок достоин наказания, но почему мы, люди, должны быть лучше богов, призывающих нас к добродетели, если сами они хитростью и лицемерием устраивают свои судьбы? Разве Зевс не женился на собственной сестре Гере, низвергнув отца и внука, дабы занять олимпийский престол? Разве не требуют небесные властители жертвенной крови, чтобы в великие праздники насытиться ею?

— Боги всегда правы, — сердито прервал оратора старец.

— Квинт Курион встретился с Макроном, чтобы договориться с ним о победе над тобой, — пряча улыбку в уголках рта, заявил внучатый племянник.

— Префект претория не может предать меня: он обязан мне всем, что имеет! — стукнул кулаком по столу Тиберий.

— Почему десять лет ты держишь меня взаперти, отстраняешь от государственных дел? — сдвинул к переносице брови молодой человек. — Почему считаешь деньги в моем кармане, несмотря на то, что это мои деньги и мое наследство?

— Потому, что ты недостойно ведешь себя, Гай, — моментально сник великий отшельник. — Переодетый женщиной, шляешься по притонам, пьешь и развратничаешь.

Перстень, знак императорского величия, блеснул на крючковатом пальце старого императора, отлично понимающего, что инициативный преемник постарается как можно быстрее приблизить время своей очереди на опостылевший трон. Калигула, облизывая пересохшие губы, впился загоревшимися глазами в этот бездушный каменный блеск. Затем, словно спохватившись, что выдает свои истинные намерения, рывком схватил жилистую длань деда и попытался смачно поцеловать.

— Не надо лобызать то, что ненавидишь, — брезгливо отдернул руку властитель Рима. — Учись самому себе отдавать отчет в собственных действиях, так как это необходимо будущему кесарю.

Легко поднявшись с колен, Калигула удалился, бросив в мою сторону мимолетный ненавидящий взгляд.

— Бойся его, детка, — закрывая уставшие глаза, прошептал несчастный затворник. — Моя мать Ливия была умной женщиной, она говорила, что вероломства, трусости и распущенности Гая хватит на десяток подлецов.

За разговорами мы просидели до вечера. Тиберий рассказывал мне о детских годах, о битвах, в которых он завоевал для Рима половину мира, об обожаемой жене Випсании, родившей ему сына и умершей от горя, потому что ее любимый по наущению своего хитрого отчима ушел к другой. Он поведал мне о предателе Сеяне, считавшемся лучшим другом, который во имя богатства лишил отца единственного дитяти.

Нам принесли ужин, зажгли светильники, развесили их по стенам. Но, найдя во мне внимательную слушательницу, старец не мог наговориться.

— А знаете ли вы, что по вашему монаршему приказу казнили сына Божьего? — используя небольшую паузу в его воспоминаниях, осторожно осведомилась я.

— Сына какого бога? — давясь слюной, оторопел древний итальянский император.

— Бог только один, и сын у него один-единственный, как у вас ваш Друз, — вспоминая Прекрасного Принца, с нежностью прошептала я.

— Расскажи, — приказал Тиберий.

И я поведала обо всем, что видела своими глазами.

Старец слушал, напряженно всматриваясь в лицо странной рассказчицы.

— Если Иисус — Мессия, почему не смог защитить свою жизнь? — вытирая платочком слезящиеся глаза, воскликнул он. — Разве великий Зевс позволил бы убить себя?

— Тот, кто сметает со своего пути отца и внука, чтобы завоевать олимпийский трон, не позволит распять себя, чтобы смертью искупить грехи человеческие, — язвительно усмехнулась я. — Тот, кто требует жертвенной крови, не способен на жертву сам.

— Неужели всесильный Бог смог отдать родного сына на поругание простым людям? — не обращая внимания на мою реплику, напрягся римлянин.

— Всевышний считает нас своими детьми, — сама не веря в то, что говорю, заявила я. — Заблудшими, но все-же детьми. Отдавая на казнь единственного единородного ребенка, ОН преподает нам урок самопожертвования.

— Глупости! — сжал кулаки отшельник — Лишившись Друза, я должен ждать признательности от ненавидящих меня сограждан? Не нужна мне их благодарность!

— Если каждый из нас будет готов отдать все, что у него есть, ближнему, разве станет литься кровь на земле, разве станут страдать обездоленные? — удивляясь тому, что нашла объяснение своим неискренним словам, растроганно изрекла я. — Боялись бы вы измены, зная, что вас все любят? Отравили бы вашего сына действительно преданные вам люди?

Император застыл в напряженной позе, потрясенный диковинными речами простой наложницы из неизвестной ему страны, которая именуется Россией. Долго сидел он молча, размышляя об услышанном.

— Рим будет первой христианской державой, — ожив после длительной паузы, поклялся Тиберий, — даю тебе слово цезаря.

— Расскажи о своей стране, — попросил меня кесарь на следующее утро после завтрака, — вижу, что моя очаровательная гостья не такая, как все, с кем старому греховоднику доводилось встречаться. Значит и империя твоя необычная.

— Да, Россия — неординарное государство, — вспоминая детей и внуков, оживилась я. — Семьдесят три года она была под властью большевиков, которые говорили о том, что все люди равны: крестьяне, рабочие, учителя, руководители, даже сам верховный правитель, называемый секретарем. И народ верил этому. Жили все бедно, кроме властей, конечно. Не имели ничего, но были относительно сыты и одеты.

— Как это — относительно? — поинтересовался цезарь.

— Тело было прикрыто некрасивой одеждой, а ели мы то, что продавали в то время в лавках, называемых у нас магазинами. Насколько мне не изменяет память, мяса, колбас, сыра, фруктов на всех не хватало, а потому они были дорогие, не доступные простому смертному.

— Неужели ваши крестьяне обленились до такой степени, — ахнул римлянин, — что перестали кормить горожан? Или им не нужны деньги?

— Крестьян согнали всех вместе в одну семью, называемую колхозом, — продолжала вещать я, — отобрали у них лошадей и коров и заставили в этом колхозе работать. И всем платили одинаково: плохим работникам и хорошим.