Татьяна Устименко - Эра зла

Вынуждали они благонравную госпожу Бафора принимать ванны из крови невинно убиенных девушек, стремясь поколебать ее веру в Господа и сломить мужество. Приневолили в различных богопротивных обрядах участвовать, и даже обратили графиню в себе подобную тварь, надеясь на ее усмирение. Однако, даже став кровопийцей против собственной воли, госпожа Бафора не отступила от учения святой церкви и тайну свою не выдала. Тогда, вовсе отчаявшись, твари натравили на графиню ревностного католика, приспешника инквизиции — графа Дьёрда Турзо, ранее усиленно домогавшегося благосклонности состоятельной вдовы. Теперь против несчастной обращенной красавицы восстал весь мир: Дети Тьмы, лицемерные дворяне, лживые священники. Чейтскую пани обвинили в вампиризме, каннибализме и непомерной жестокости. Тем не менее, по причине знатности рода, никто не посмел вынести графине смертный приговор, а посему вместо казни король и церковный капитул приговорили ее к пожизненному заточению в стенах замка Чейт, должному длиться до той самой поры, пока Господь преступницу не простит и не освободит. Первое время госпожу, замурованную в подвальных покоях, исправно кормили и поили, но годы шли, а грехи прекрасной кровопийцы все больше становились похожими на неправдоподобную страшную сказку. И спустя еще лет десять люди начали потихоньку разворовывать разрушающийся замок, напрочь позабыв о томящейся в подземелье узнице. Так гласит легенда, а может, все это и есть правда, кто же ее знает…

Не забывал о госпоже Бафора лишь холодный ветер, испытывая по отношению к ней родственное, смешанное с ужасом сочувствие. Они имели слишком много общего — одинокая пленница темного подземелья и одичалый ветер, не отягощенный ни врагами, ни друзьями. Посещение подвала замка Чейт стало для него и долгом чести, и повинностью, ведь они остались вдвоем — оба не живые и не мертвые, оба обреченные на бесконечное унылое небытие.

Зимний ветер бдительно взвихрился возле развалин замка Чейт, заглянул под его провалившуюся кровлю и немного поиграл кусочками битого стекла, устилающего выщербленные полы. А затем, душераздирающе заскулив, словно выполняя скорбную обязанность, он медленно потек вниз по лестнице, ловко лавируя между завалами и минуя непреодолимые для кого-то другого преграды. И наконец, тяжко вздохнув, он юркнул в тонкую щелку, проделанную в толстой монолитной стене. Ветер прекрасно ориентировался в темноте, поэтому ничуть не растерялся, очутившись в сыром помещении с низким потолком. Комната была совершенно пуста, если, конечно, не принимать во внимание убогое ложе, установленное в самом ее центре. На кровати, застланной посеревшими от старости простынями, лежала она — одетая в простое черное бархатное платье, лишенная приличествующих ее сословию украшений. Хотя нет, зачем ей украшения, ведь она в них не нуждалась! Болезненно исхудалая, тонкая как тростинка и похожая на бледную восковую куклу, госпожа Бафора оставалась прекрасной даже сейчас, ибо ничто и никто — ни столетия, ни ненависть темных тварей — оказались не в силах украсть ее красоту, победить ее веру и сломить ее волю.

Ветер участливо овеял ложе своей единственной подруги и наперсницы.

— Как ты? — едва слышно дунул он.

Веки погруженной в черный сон без сновидений красавицы чуть дрогнули.

«Я слабею, — пришел мысленный ответ. — И размышляю, а не попросить ли Господа прекратить мои бессмысленные мучения и оборвать многовековое ожидание?»

— Ишь ты, думает она! — ворчливо прогудел ветер. — А ты не думай, не бабье это занятие — мозги напрягать! К тому же вот тебе мой вполне уместный совет: если не знаешь, ставить ли в жизни точку, то ставь их три. — Зимний отшельник обладал отнюдь не плохим чувством юмора. — Держись! Я чую: в небе сгущается нечто необычное, грядет время перемен. Ты еще помнишь свои обиды?

— Помню! — Веки не живой и не мертвой узницы дрогнули повторно. — Я жду часа расплаты…

— И правильно делаешь! — одобрил незримый шутник. — Мужайся! Скоро мы им отомстим!

— Скоро! — По губам спящей красавицы скользнуло некое подобие торжествующей улыбки. — Отомстим…

И полупрозрачные от истощения пальцы ее скрещенных на груди рук слегка царапнули по черному бархату платья, проверяя сохранность спрятанного под ним предмета — крохотного мешочка, наполненного почти невесомым серебристым порошком…

Папа Бонифаций XIII отложил в сторону порядком общипанное гусиное перо и осторожно подул на свои негнущиеся онемевшие пальцы, обтянутые тонкими нитяными перчатками. Кроме впечатляющих дыр, его донельзя заношенные перчатки украшали замысловатые чернильные пятна, предательски выдававшие неприспособленность великого понтифика к столь плебейскому труду — царапанию тупым пером по грубой бумаге.

«Заледенели. — Его святейшество категорично постучал по столу своим указательным пальцем, непослушным, словно инородный предмет. — Вот ведь дилемма: в тонких перчатках — зябко, а в толстых — писать неудобно. Хотя чего мне терять, писатель-то из меня аховый…» — самокритично признал он, не ища оправданий и отговорок. Оставаясь верным своим принципам, папа Бонифаций никогда особо не превозносил и не переоценивал способности, дарованные ему Господом, весьма скромные и незначительные, не желая уподобляться тому самому незадачливому танцору, которому вечно мешают некие пикантные органы… Ну всем известно, какие именно!

Однако на сей раз понтифик определенно перестарался с самооговорами, ибо для нынешней плохой работоспособности его пальцев имелась реальная и весьма уважительная причина. Во внутренних покоях Ватиканского дворца царил промозглый холод, а за его насквозь промерзшими стенами и вовсе стояла адская стужа. Прошлой ночью спиртовой столбик в шкале термометра упал до немыслимого показателя: минус тридцать пять градусов по Цельсию, после чего несчастный прибор, привыкший к теплому средиземноморскому климату, объявил безоговорочную капитуляцию и разлетелся вдребезги, приказав долго жить. Чего уж тут приходится ждать от людей, совсем павших духом и утративших последнюю надежду на спасение?

Папа Бонифаций печально покачал головой, через силу сжал непослушные пальцы, заставляя их работать, и упрямо ткнул пером в чернильницу, но услышал лишь неприятный стук, обозначавший, что чернила замерзли окончательно, превратившись в лед. Тогда его святейшество поплотнее запахнул шубу, носимую им поверх сутаны, подошел к окну и, чуть отогнув уголок закрывающего его одеяла, пытливо всмотрелся в заиндевевшее стекло, испытывая тягчайшие угрызения совести. Виновен ли он в том, что невольно принес этому миру столь страшные испытания, вылившиеся в годы погибели и истребления в настоящую Эру зла? Наверное, виновен! И не потому, что он тринадцатый, а потому, что счел себя вправе утаить от людей ту роковую тайну, которая тяготела над ним, подобно занесенному топору палача, подобно неизгладимой каиновой печати. Правда, не думал он, будто занесенный топор упадет, без разбору кося правых и не правых, да вот случилось — упал-таки…

Читать дальше