Татьяна Устименко - Эра зла

Тристан правильно понял мой требовательный взгляд, настырно препарирующий его душу, и смутился.

— Рассказывай, — снова попросила я, — подробно, детально, не скрывая ничего. Душа — это печень эмоций. Ее задача — очищать наше естество от отходов метаболизма самой проблемной сферы. Зона чувственной человечности. Но если не сбрасывать периодически накопившийся в ней негатив, то этот природный фильтр наших эмоций начнет барахлить, заболеет и в итоге умрет. А посему — открой мне свою душу.

— Хорошо, — покладисто согласился он, стеснительно опуская ресницы. Веки его прикрытых глаз нервно трепетали, выдавая охватившее стригоя волнение. Тристан немного помолчал, собираясь с мыслями, а потом заговорил…

Стояло хмурое утро восемнадцатого ноября 1792 года. Испортившаяся за ночь погода становилась все хуже. Порывы ветра с глухими ударами бросали в стены зданий пригоршни дождя так резко и громко, словно пересыпали не капли воды, а сушеный горох. Снаружи, в недрах растворившегося в стихии города, что-то долго и грустно выло. Через узкое оконце своей камеры, забранное частой решеткой, Тристан имел возможность наблюдать кусочек серого неба и ощущать освежающее дыхание зимнего дождя, похоже зарядившего всерьез и на весь день. Невзирая на царящий в узилище холод, он обрадовался сырой непогоде, находя в ней облегчение от нездорового жара, охватившего его похудевшее из-за недоедания тело. Тристана лихорадило всю ночь. Заинтригованно держа себя за запястье правой руки и отсчитывая частящий пульс, он с отстраненным интересом врача следил за доселе неведомыми симптомами своей необычной болезни, теряясь в догадках. Чем же он заболел? Это не были тиф или дизентерия, столь распространенные в скученных общих камерах. Его заболевание ничуть не походило на чуму или оспу, которые частенько свирепствовали в утопающем среди нечистот Париже. Эти незнакомые симптомы ставили в тупик даже его, в свои двадцать восемь лет считающегося самым опытным доктором Парижского университета. И все-таки — что же с ним такое?

Тристан изнеможенно растянулся на грубом соломенном тюфяке, расслабленно раскинув истаявшие от голода руки и ноги. Несколько лет назад, будучи приглашенным в королевский дворец, он конечно же слышал распространяемые в строжайшем секрете странные сплетни о патологической увлеченности питьем крови, приписываемой некоторым из известнейших аристократов. Дескать, кое-кто из придворных совсем отбросил соображения морали и уже не удовлетворяется обычными плотскими утехами, весьма разнообразными и скабрезными, бурно расцветшими в период правления слабовольного Людовика XVI и его падкой на развлечения супруги — королевы Марии-Антуанетты. Тогда Тристан почти не обратил внимания на эти мистифицированные россказни, найдя их весьма малопривлекательными, интересными отнюдь не для хирурга, а скорее для управителя сумасшедшего дома. Позднее, уже после взятия Бастилии и ареста королевской семьи, де Вильфор, как и многие другие дворяне, попал в тюрьму, где быстро снискал расположение и даже уважение своих стражников, избавив от фурункулов их начальника, гражданина Камиля Демулена, знаменитого зачинателя первых революционных бунтов, известного адвоката и политика. С тех пор молодому доктору разрешили беспрепятственно передвигаться по территории тюрьмы, пользуя многочисленных благородных пациентов, стремительно хиреющих в непривычно суровых для них условиях содержания.

— Подлечи их немного, Вильфор, так, чтобы они смогли самостоятельно взойти на эшафот и лечь под гильотину! — жестоко шутил Демулен, заливаясь сардоническим хохотом. — Большего от тебя не требуется. Но учти, — он властно схватил Тристана за лацкан камзола и заставил того смотреть себе прямо в глаза, — не вздумай переусердствовать и не суй свой ученый нос туда, куда не следует. А не то…

Врач послушно кивал, старясь не морщиться от жуткой вони из неухоженного рта гражданина Камиля Демулена и отлично понимая, что означает оное многозначительное «а не то». Право же, эти экзальтированные республиканцы не признают ничего: ни необходимости личной гигиены, ни хороших манер. Да при кошмарной антисанитарии, процветающей в созданных ими тюрьмах, они проявляют глупую расточительность, разоряясь на постройке десятков гильотин. А к чему они республике? Ведь стоит лишь потерпеть пару месяцев, и их изнеженные аристократы-узники обязательно перемрут сами — от грязи, голода и болезней. А затем, пофилософствовав подобным унылым образом, Тристан педантично приступал к вечернему обходу камер, приветствуемый учтивыми поклонами стражников, почтительно называющих его «гражданин доктор». Впрочем будучи от природы человеком весьма здравомыслящим, де Вильфор прекрасно осознавал, что когда-нибудь окажется вынужден нарушить эти щадящие, установленные специально для него правила заключения, и тогда уже никто не защитит его от смертельного свидания с «мадам Гильотиной», любимым детищем его же коллеги — доктора Жозефа Гильотена. Но увы, умница Тристан не учел одного печального фактора — того, что уготованная ему судьба может оказаться намного страшнее трагической участи любого из его несчастных пациентов…

После массовых арестов, ставших прямым следствием политики террора, провозглашенной ближайшим другом Робеспьера гражданином Луи-Антуаном Сен-Жюстом, тюрьмы Парижа оказались переполнены вчерашними аристократами, враз лишившимися своих титулов, привилегий и собственности. Впрочем, вскоре им предстояло расстаться и с главным своим достоянием — собственными жизнями. Немало наслышанный о популярных при королевском дворе кровавых оргиях и поэтому пуще огня боящийся вампиров, Робеспьер приказал казнить каждого дворянина посредством отсечения головы, и никак иначе. Ведь, как всем известно, лучшего способа борьбы с практически бессмертными созданиями и не придумаешь, ибо заживить подобные раны и прирастить обратно оный отсеченный орган еще не удавалось никому и никогда. Во избежание паники, революционному манифесту «Лишим гидру головы» придали сугубо политическую окраску, уберегая народ от пикантных подробностей. Простолюдинам совсем не следовало знать о том, что во время задержаний многие аристократы умудрялись успешно противостоять народной гвардии, даже получив не один десяток огнестрельных ранений. Признайте, что при подобном раскладе поневоле задумаешься об изобретении какого-то нового, более надежного способа казни. А тут как раз и доктор Гильотен со своим устройством подоспел весьма кстати, весьма…

Среди заключенных тюрьмы, в которой находился Тристан, числился некий маркиз де Шаторэ, очень благообразный и приятный пожилой господин, вместе с которым были захвачены две молоденькие девицы — Мадлен и Гортензия, его дочка и племянница. Холодной ноябрьской ночью Тристана срочно пробудили ото сна и, по приказу коменданта тюрьмы, отвели в камеру девушек, внезапно заболевших какой-то странной болезнью. Шевалье растерянно пощупал их ледяные лбы, разглядел бледные, полностью обескровленные губы и рыхлые десны, отметил вялость и аномальное оцепенение всего тела, а затем сосредоточенно задумался. Увы, с подобным недугом он не сталкивался за всю историю своей практической деятельности и сейчас был вынужден признать не только постыдное неумение вылечить страждущих девиц, но и неспособность правильно диагностировать их загадочную хворь. Внезапно Мадлен, прехорошенькая блондинка шестнадцати лет от роду, страдальчески застонала и сделала слабый жест, призывая доктора придвинуться поближе. Тристан охотно склонился к красавице, загипнотизированный взглядом ее пьяно расширенных сапфировых глаз, совершенно не в состоянии вырваться из их плена. Девушка слабыми руками обвила доктора за шею и, прижавшись к ней своими бледными губками, впилась в него сладострастным поцелуем-укусом.