Андрей Белянин - Оборотный город

Мы уходили порознь, разными дорогами, чтобы избежать лишних пересудов и ненужного интереса. Отдельное дядюшкино разрешение на этот раз не требовалось, он и без того отлично знал, куда я направлюсь ночью, как и то, что моя бородатая нянька одного меня не отпустит. Всё правильно, я бы и сам в одиночку на кладбище не попёрся, нет в том ни радости, ни азарта, ни интереса, уж поверьте на слово.

Встретились уже в заранее оговорённом месте за околицей. Опытный казак взял с собой дагестанский кинжал, охотничье ружьё и нагайку с вшитой в конец свинцовой пулей. Один удар такого «кистеня» на полном скаку шутя проламывает череп волку, а человека валит с ног, как войлочную куклу. При хорошей сноровке седые станичники выходили с одной нагайкой на французские или турецкие пикеты, выбивали оружие и брали стукнутого врага в плен бескровно. Плеть для казака — символ смирения и чести!

Недаром и по сей день одним из самых суровых наказаний у нас считается порка на кругу — всего десять ударов, а память на всю жизнь. И не только из-за рубцов на спине, в первую очередь из-за стыда…

— Куда движемся, ваше благородие?

— На старое кладбище, в ту часть, что примыкает к перелеску. Там у знакомой могилы нас должны ждать Моня и Шлёма.

— Нешто с этими кровососами брататься будем?

— Не совсем, мы просто наймём их как профессионалов в своём деле, — по ходу разъяснял я, — пусть порыщут там-сям, укажут нам нужные места, где есть раскопы, датируемые двенадцатым-тринадцатым годом. Их и отмечаем. Нужно найти нетронутую могилу, в которой хранятся забытые сокровища трёх наполеоновских гвардейцев.

— А сами бы не нашли? — недоверчиво хмыкнул Прохор. — Ты ж характерник, неужели б не почуял, когда над нужным местом проходишь? Небось твоему взору все клады под землёй открыты…

— Видимо, я ещё не такой прозорливый характерник, как хотелось бы. На меня оно накатывает иногда и откатывает так же, без предупреждения. К тому же на карте прописано, что могила охраняется неким иностранным заклятием…

— То есть, ежели что, стало быть, упырей твоих первым делом разорвёт, а не нас? Это другое дело, это и по справедливости и по-божески будет!

— Нет, их задача — только найти. Обезвреживать и раскапывать будет… даже не знаю кто…

— Катерина твоя?

— Она не моя, — довольно жёстко оборвал я, и денщик понимающе промолчал.

Освещённое луной кладбище было удивительно красиво. Серебряный свет придавал покосившимся крестам и могильным холмикам какую-то удивительную прозрачную прелесть, словно бы они были сделаны из стекла или хрусталя. Хотелось присесть хоть под той вон печальной берёзой, привалиться спиной к мерцающему стволу и, внимая завораживающему стрекотанию кузнечиков, думать о вечном, бескрайнем и непостижимом…

О промысле Божьем, о перевёрнутом небе, о манящих и ласковых звёздах, да о чём угодно! Кроме, разумеется, двух толстых фигур, деловито дожидающихся нас у дороги, словно два бдительных суслика, вставшие на задние лапки.

Ну вот и прибыли, всем привет!

— Здорово вечеряли, братцы, — с поклоном поприветствовали нас упыри.

— Родня, мать вашу, — скорбно покачал головой Прохор, но заводиться не стал и никого не тронул.

Я кивнул обоим, пожал руку Шлёме и собрался ещё раз бегло изложить тайную цель нашей миссии, но не успел. Началась псевдоинтеллигентская сцена покаяния…

— Иловайский, ты… ты не сердись, а? Сам не знаю, что на меня нашло, голодный был, наверное. Я же с головой дружу, и чтоб вот так без дела кидаться… Прости!

— Брось, забыто.

— Нет, прости меня! Хочешь, ударь! Бей меня ногами, по лицу со всей…

— Дури, — деловито подсказал Шлёма, и я опять попробовал перевести разговор:

— Ладно, ладно, проехали. Я всё простил…

— Нет, не всё! — в отчаянии взвыл Моня, заливаясь крокодиловыми слезами. — Покуда не простишь меня — землю есть буду!

— Ух ты, — сразу заинтересовался мой денщик. — А ну покажь как?

— Да будет вам ребячиться-то!

Но меня уже никто не слушал, всех перемкнуло. Прохор, на дух не доверяющий нечисти, пластал кладбищенскую землю кинжалом, а бледный от воодушевления упырь старательно запихивал её себе в рот, как сочные куски арбуза. Причём не переставая каяться…

Ты ж меня… ням!.. другом называл, заступался за меня по-человечески, а не… ням! ням! И я же тебя как распоследняя… чавк!.. прямо в душу!

— Ты ешь-ешь, не разговаривай.

— Прохор!

— А что я, он же подавится?!

— Ещё давай! Умру… нямк! ням! чавк!.. объевшись, пока не простишь, ибо… чавк! Ик?

— Да простил уже! — взвыл я, пытаясь отнять у Мони здоровущий шмат чернозёма с травой и червяками. — Шлёма, помоги мне его унять!

— Его уймёшь, как же… Совесть, она жалости не знает.

— Хватит умничать, дел полно.

Это понимали все, а потому общими усилиями скрутили всё ещё истерично всхлипывающего упыря-интеллигента и, надавав ему по щекам, кое-как привели в чувство.

— У нас мало времени. Напоминаю всем боевую задачу — найти могилу (одну-две-три), в которых по вашему опыту (ощущению, наитию, интуиции) лежит что-то более ценное, чем гроб и покойник. Основной упор делаем на поиск драгоценных камней, золота и серебра. Вопросы есть, служивые?

— Никак нет! — старательно отрапортовали упыри и прыснули в разные стороны. Я покосился на Прохора, тот пожал плечами, что ж теперь делать, пущай рыщут.

Мы неспешно присели на ближайший холмик, спиной к спине, я держал ладонь на рукояти пистолета, а он положил охотничье ружьё себе на колени.

Тишина была неприятно чрезмерной, я бы даже сказал, наигранной. Словно бы сидим мы вот так посреди столичной театральной сцены, а из темноты зрительного зала на нас со всех сторон пристально смотрят десятки внимательных глаз — оценивая, прикидывая, взвешивая. И в какой момент, по чьей указке, ход пьесы резко сменится с возвышенной лирики на кровавую драму, никто не знает. Кроме меня, конечно…

— Чуешь, характерник?

— Чую, — стараясь не шевелить губами, ответил я. — С твоей стороны из-за леса ползут трое, без оружия. Нападать сразу не станут, дождутся подкрепления. Это ещё четверо, они спешат. Береги левую руку, могут ранить.

— Точно ли?

— Насчёт раны? Не уверен, но поберегись. Стреляем одновременно, я скажу когда.

А ведь спроси меня потом, как и почему я всё это знаю, ведь не объясню ни за что. Озарение — словно солнце, бьющее в лицо во время полуденного сна на сеновале, миг, и ты уже на ногах! И грудь полна жизни, и всё впереди, и старости не бывает, и столько всего ещё хочется успеть…

— Иловайски-и-ий! Кажись, е-эсть! — донеслось с дальнего края кладбища, но именно в эту минуту чумчары встали в полный рост и с воем пошли в атаку.

Три наших выстрела слились в один! Три мерзкие твари рухнули ничком с пробитыми черепами, четвёртого чумчару Прохор встретил прикладом в зубы. Оставшиеся три, размахивая сучковатыми дубинами, попытались взять нас в кольцо.