Инна Дудко - Не пей - козленочком станешь!

Как всегда Маша пошла париться первой, дабы не смущать окружающих её мужчин и не смущаться самой, а следом уже вооружённые дубовыми вениками Иван, Сова и сопротивляющийся всеми фибрами души Север. Через пяток минут, когда Маша расслабленно потягивала квасок на скамеечке под домом, из бани вырвался мокрый и злой волк, по всему было видно, что он так и не оценил прелестей русской бани, в след ему нёсся громкий смех и улюлюканье выглядывающих в маленькое окошко Ивана и Совы. Маша в шутку погрозила им кулаком, и они ту же исчезли, затянув оконце занавеской. Сева подошёл к Маше в надежде на понимание и сочувствие, но, не заметив в её смеющихся глазах, ни того, ни другого только печально вздохнул и плюхнулся рядом.

— Злые вы, уйду я от вас, — тихо произнёс он.

— Да, ладно тебе дуться, — мурлыкнула Маша и почесала волка за ухом. — Ты же сам отлично знаешь, что мы без тебя никуда!

— Ага, как же! Если бы так было на самом деле, то меня бы в бочку с водой бы не кидали и веником по избушке, в которой такой жар, будто под ней костёр разложили, не гоняли бы, — с обидой ответил Север.

— Ну, что ты как маленький! — сказала Маша и перешла ко второму уху. — Это же баня, а они как лучше хотели. Ты что никогда в бане не был?

— Представь себе нет и после того как эти охламоны меня в это пекло затащили, я вряд ли захочу эту пытку повторить.

— Да ладно тебе дуться, — в один голос произнесли подошедшие горе-банщики. — Клянёмся, у нас и в мыслях не было тебя обидеть или унизить. Просто мы решили, что ты отказываешься из природной скромности и таким не хитрым способом хотели придать тебе смелости.

— Да уж, — махнул лапой волк, — придали, так придали — аж складывать некуда!

— Ты, Сева, не дуйся, — Иван виновато заглянул другу в глаза, — баня — это очень полезно, по крайней мере, для людей. Даже есть пословица такая: " В какой день паришься — в тот день не старишься". То, что не учли, что у вас, зверей, по-другому организм устроен — извини, промашечка вышла. И на счёт веника хотелось бы разъяснить, что бы без обид. Это, друг мой Сева, не попытка тебя избить или опозорить была, а просто один из элементов бани. Вон посмотри на мою спину, Видишь следы — это меня Сова так веником отходил, сильный чёрт. Зато тело такое, словно новое, никем не ношеное выдали.

— У больных свои причуды, — отметил Сева, — только предупреждаю, я таких экспериментов над собой больше не потерплю! Так и знайте, сразу развернусь и уйду!

— Принято! — солидно кивнул Иван.

— Давайте за стол, закрепим примирение, — предложил Сова и умчался на кухню, утащив за собой Ивана, в качестве помощника.

Вскоре все уже сидели за столом. Маша озадаченно переглядывалась с Иваном, и дивиться было чему. Снедь на столе была простая, а вот посуда сплошь из золота и серебра богато украшенная драгоценными каменьями. Савелий и на этот раз уловил недоумение, повисшее за столом, и как радушный хозяин сразу же попытался исправить ситуацию.

— Я вижу, мои гости удивлены, — сказал он, — что ж я не буду заставлять вас сгорать от любопытства, тем более что обещал вам сам всё рассказать.

— Это не обязательно, — тактично заметил Иван, — у каждого могут быть свои тайны. Так что если ты не хочешь говорить на эту тему, то не надо. Мы будем не в обиде.

— Ты за себя говори, — недовольно буркнула Маша, ей очень хотелось послушать историю Савелия.

— Маш, ты бы язычок свой прикусила, — раздраженно сказал Иван, — я смотрю с тактом у тебя совсем плохо.

— У тебя учусь, — не осталась в долгу девушка.

— Не ссорьтесь, — вмешался Савелий, — тем более из-за такого пустяка. Мне совсем не сложно рассказать свою историю, тем более что стыдиться мне нечего, а моей спасительнице будет интересно послушать.

— Не обращай на них внимания, — посоветовал волк и многозначительно добавил, — они так всегда себя ведут, сам знаешь, милые бранятся — только тешатся.

— Что!!! — возмущенно взревели в один голос оскорбленные до глубины души Маша и Иван.

— Что слышали, — отрезал волк.

— Так я начну, — поспешил вмешаться Сова, пытаясь предотвратить назревающий скандал. — Звать меня как вы все знаете Савелий, а если полностью, то Савелий Медведко или Медведев сын. Моя матушка сама из небольшого села Кукушки, что находиться здесь неподалёку, звали её Пелагея. Родилась она в семье малообеспеченной, только на детей богатой, их там тринадцать братьев да сестер насчитывалось, а она самая старшая, поэтому с детства к труду приучена была. Только не очень-то в семье её любили, потому что считали странной. Уж очень сильно девчонку к наукам тянуло, а родители, да и остальные родственники считали это за баловство и придурь. Так и выросла она в отчем доме недолбленая и не согретая, хотя и первой помощницей матери в хозяйстве была. Как-то случился один год больно уж на ягоды богатый, вот в ту пору моя матушка с подружками частенько на болото по клюкву и бруснику хаживала. И однажды, так случилось, что заплутала. Долго ли, коротко бродила она по болоту, но путь домой не нашла, а вышла аккурат к лагерю разбойников. Атаманом у них был известный на весь край Савелий Медведь, ненавидели его богатеи и купцы, но даже они признавали, что он весьма умен, да изобретателен, а в своём роде и справедлив. Не бывало такого, чтобы он до подлости или низости опустился, у хромого костыль отобрал да и грабил он в основном таких людей, которых даже их соратникам было не жалко. Так вот, увидал он мою матушку и лишился дара речи, с первого взгляда полюбилась она ему. Никуда он её не отпустил, а предложил стать в его доме хозяйкой. Подумала моя матушка и согласилась, побоялась, что если откажет, отдаст её страшный атаман на потеху своей ватаге. Прожила она с ним целый год, была верной подругой, да только всё равно тайно искала возможность сбежать. И однажды ей такой случай представился. Вернулась она домой, а оказалось, никто её не ждал, не искал, и не сильно обрадовались родственнички её неожиданному воскрешению. А вскоре оказалось еще, что забрюхатела она, так тут и вовсе житья девушке не стало. Начали у неё выпытывать кто отец, а она и сама толком не знает. Все отца-то при ней называли то атаманом, то Медведем. Вот она на свою беду и брякнула, что, дескать, Медведь отец, умолчав на всякий случай про разбойников. Как услышали об этом бабки, так и обомлели, а после пошла брехня гулять по селу, что только о матушке моей не говорили, чего только не приписывали и сумасшедшей её объявляли и в блудницы записывали. Один шутник даже сказку на эту тему придумал, правда, имя на всякий случай поменял. Только хуже всего Пелагеюшке было не от этого, она спокойно сносила насмешки, пропускала мимо ушей грязные слухи о себе, мирилась с пренебрежительным отношением к себе как родных, так и односельчан. Самым страшным наказанием для неё оказалось то, что полюбила она Медведя, да так сильно, что вдали от него и жизнь стала не мила. Время шло, родился я. Стал я отрадой для матери, души она во мне не чаяла, только с родственниками отношения ещё хуже стали, хотели они, чтобы матушка от меня избавилась, а когда она отказалась стали всякими путями пытаться меня извести. Не знаю, чем бы это всё закончилось, только однажды появился в нашем селе сам Медведь. Оказалось, что всё это время искал он свою любимую, не хотел верить, что сама она, добровольно от него ушла. Выпорхнула мама из дому и к нему, в ноги кинулась, стала просить о прощении, молить, чтоб взял к себе в дом не хозяйкой так служанкой. Поднял её атаман на руки, поцеловал, в жены позвал, а как узнал, что у него теперь ещё и сын есть, так и вовсе обрадовался. Тут же нас с матушкой к себе забрал, хоть и пожурил свою Пелагею справедливости ради, правда и с родственниками провёл разъяснительную работу, высекли их его люди, чтоб неповадно было, после того мы в мамином селе и не бывали. С той поры зажили мы спокойно и счастливо, душа в душу, отец своим промыслом занимался, а из каждой своей удачной вылазки матушке книги привозил, баловал, как мог, она же любила его больше жизни и делала все, чтобы он был счастлив. Всё бы хорошо, да только всё хотели они ещё детей, а не получалось. Прожили они счастливо лет пятнадцать, и вдруг мама понесла, да вот счастье несчастьем обернулось: умерла матушка родами и ребенок с ней. Отец от горя словно обезумел, жить не хотел, распустил ватагу, а сам запил горькую. В одно прекрасное утро протрезвел он, оделся в тряпьё и ушёл странствовать, больше я его и не видел.