Надежда Первухина - Курортная зона

— Чего смеешься, паскудница?

Дверь камеры приоткрылась, в образовавшуюся щелку просочилась незабвенная Гликерия Агаповна с одеялом и комплектом постельного белья в одной руке и с подушкой — в другой. Все это она кинула на раскладушку и злобно поглядела на Ларису:

— Дрянь ты этакая! К тебе тут относились по-людски, жила — как сыр в икре каталась, — так нет, надо тебе было… ВЛЯПАТЬСЯ!

Последнее слово Гликерия так и сказала — тоном, каким говорят слово, состоящее из одних прописных букв.

— Спасибо за бельишко, — только и ответила Лариса. — Вы бы мне еще хоть халатик принесли. Арестантский. И тапочки.

Услышав про халатик, Гликерия позеленела, выругалась и вымелась из камеры, плотно прихлопнув за собой металлическую дверь с крошечным зарешеченным окошком. Лариса опять расхохоталась: халатики явно были слабым местом ее бывшей начальницы-кастелянши.

Однако надо было устраиваться. Лариса сбросила в один угол заляпанную грязью куртку, мокрые джинсы и ненавистные сапоги. Из приемлемой одежды на ней остались только шерстяная водолазка и трусики. Колготки лопнули в нескольких местах и никуда не годились — разве что удавиться на них, всем на радость и удивление. Или — удавить… И бежать!

“Ох, далеко ты, мать, убежишь! — сказал внутренний голос с усталым ехидством. — Наверное, прямо до въездных ворот, как крутая… А там тебя встретят. И хорошо, если обратно — в эту камеру, с биопарашей, отправят. А ведь могут и пристрелить на месте за попытку к бегству. Или не пристрелить, хуже…”

И Лариса вспомнила чудовищного жука, в которого превратился Ежинский.

“Вот-вот. Они все могут менять облик . Даже по настроению. А вдруг у них будет настроение разорвать тебя на куски волчьими клыками? Или поддеть на буйвольи рога так, что твои ребра перемешаются с легкими и желудком в одну кашу?”

— Они не злые.

“Они не добрые. Они благородные. И именно потому ты сейчас сидишь в камере и ждешь решения своей участи. Так что не рыпайся, а займись личной гигиеной при помощи одноименных немецких салфеток и застели себе постель. Потом придут тебя покормить — морить голодной смертью заключенного, еще не знающего даже, в чем его вина, неблагородно. Возможно. Хотя это твоя, человеческая , точка зрения. А потом…”

— Хватит пока. Не хочу об этом думать. Интересно, а Ежинскому тоже дали салфетки и биотуалет? Или у морферов замкнутый цикл метаболизма?

И Лариса опять начала хохотать. Словно смех не давал ей сойти с ума. Словно был самым лучшим наркотиком, снимающим безумное нервное напряжение. То самое напряжение, от которого Лариса не могла ничем спастись, с тех пор как стала Косметологом. То безумие, которое подталкивало выйти к миру, пасть на колени и прокричать: “Я убийца, забейте меня камнями, вы, которые никогда никого не убивали ни словом, ни делом, ни помышлением!” То сумасбродство, подавшее Ларисе идею стать Добрым Человеком Из Сычуани и предупреждать родственников своих жертв о грядущей опасности — о себе…

Лариса отсмеялась и застелила свою тюремную постель. Гликерия, конечно, пожадничала: подсунула застиранные простыни в заплатках и ужасных буграх неумелой штопки. Наволочка (тоже сплошные заплатки) могла вместить еще три подушки в дополнение к той, которой оделила заключенную кастелянша. А куцее и влажноватое байковое одеяло было в каких-то подозрительно пахнущих пятнах: то ли на него мочились, то ли еще что похуже… Одеяло Лариса бросила себе под ноги вместо коврика возле биотуалета. Ничего. Она не замерзнет. Не успеет. Наверняка с нею и Ежинским захотят разобраться очень быстро…

Она кое-как пристроилась на раскладушке и не заметила, как задремала, натянув на голые коленки подол безразмерной водолазки. Во сне она опять плыла — на надувном плоту — по желтым водам Хуанхэ, а рядом скользила джонка с парусом цвета персика и золочеными снастями. С джонки на Ларису смотрела пламенноликая Фрида, печально и ласково улыбаясь.

— Ты покинула меня, — сказала фламенга.

— Ты сама послала меня выполнить свою работу. Сама отправила сюда. — Ларисе лень было говорить. Ей хотелось опустить ладони в желтые воды, а глазами созерцать небеса с прицепленными к облакам пурпурными бумажными фонариками.

— Но ты не убила ее.

— Да.

— Почему?

— А тебе нужен ответ?

— Нет, — тихо качает головой Фрида. — Вот потому я и говорю, что ты покинула меня, Лариса. А я любила тебя.

При этих словах сладковатая волна возбуждения прокатывается у Ларисы внизу живота. Но она смотрит в небо и отвечает:

— Подобное — к подобному… Разве я — пламя?

Но фламенга молчит, и ее джонку относит волнами в сторону от плотика. А Лариса плывет, опустив ладони в желтые воды, и покой охватывает ее со всех сторон. И ей кажется, что кто-то играет на пипе [29] Пипа — здесь не лягушка суринамская. а китайский националы' музыкальный инструмент. и поет негромко:

На тростниковой свирели (а есть ли такие?)

Ветер наигрывал что-то знакомое нам…

Мы пожелали друг другу семь футов под килем

И, как и встарь, разбрелись по беспечным волнам.

Странником быть — не банальность, а высшее нечто.

Наша романтика днесь — не от мира сего.

Что же нам выпадет, милый мой, чет или нечет?

Только, возможно, не выпадет нам ничего.

Встречи — от Бога. Разлуки, наверное, тоже.

Детская истина, а до чего нелегка!

Что с нею делать, когда нестерпимо похожи

Наши глаза. И так истово ищет рука

Встречной руки (не пожатье, а благословенье

На предстоящее)… Реки направятся вспять

Прежде, чем это случится! И прочные звенья

Времени нам не дано просто так распаять.

Думаешь, новое?.. Нет, это все уже было.

Нам лишь осталось прочесть эту старую вязь…

Лилии вянут, невеста светильник разбила,

Ложь, как и правда, в багряный хитон облеклась.

В мудрости многой унынья ли много, тоски ли —

Не до романтики нынче. Все правильно. Но?

Может быть, книги о радости (есть и такие) —

То, что не даст нам в конwе опуститься на дно…

…Ларисе показалось, что кто-то коснулся ее руки — там, в желтой воде. Она отдернула руку. На ладони лежала серебристо-розовая плоская рыбка с блестящими сапфировыми глазками.

— Ты умеешь выполнять желания? — зачарованно прошептала Лариса рыбке.

— Нет. — Хрупкая рыбка ответила неожиданным для ее субтильного тельца басом. — Не умею и пробовать не стану. И вообще, к вам посетитель, так что просыпайтесь.

Лариса дернулась и открыла глаза, в которых еще отражались отсветы уходящего сна. Отсветы, не более. Она вернулась в свою замечательную тюремную реальность. Хорошо, что ее не разбудили кулаком. Или бейсбольной битой. Хотя откуда в “Дворянском гнезде” может быть бейсбольная бита? Здешние гости не бегают по базам, не знают, что такое иннинг, и не гордятся своей первой перчаткой кетчера в какой-нибудь школьной команде “Даунхаус старз иглз”… Не те традиции, парадигма не та. Вот охота — другое дело.