Игорь Мерцалов - За несколько стаканов крови

— Меня зовут Тучко. Тучко Хмурий Несмеянович. Главным образом я хочу знать, где сейчас эти двое, что следят за мной. Терпеливо ждут где-нибудь напротив входа, или разделились, или еще что-нибудь придумали… И не стало ли их больше. А дальше — по обстоятельствам.

Персефоний вышел на свежий воздух и, якобы разминая затекшую шею, осмотрелся. Ночная улица была освещена всего двумя фонарями: один висел над входом в кабак, второй был установлен над перекрестком справа.

Под первым похрапывал трижды обобранный пьяница, под вторым жался к стене околоточный, не рискующий покинуть круг света.

Если верить освещенным участкам, жизни в городе почти не осталось. Но острые чувства упыря пронзали ночную тьму и обнаруживали в ней бурную деятельность разумных и неразумных существ.

В простенке между кабаком и разгромленной во время народных ликований табачной лавкой позвякивали пересчитываемые монеты и сиплый голос вещал: «Кто на стреме стоял — тому четверть…»

По другую сторону, у складского забора, слышались торопливые тяжелые шаги, сосредоточенное сопение и пыхтение, порой — скрип досок и сдавленная ругань застрявших. Судя по звукам шагов, это были пять или шесть гномов, а судя по глухим шлепкам, раздававшимся после каждого преодоления дыры в заборе, они нагружали повозку рулонами ткани.

В кирпичном здании напротив под странно смотревшейся вывеской «Тихiй приютъ!» играли в карты и курили заморскую дрянь. На углу две девицы пытались продать себя подгулявшему лешему. Чуть дальше два кота бранились из-за селедочных голов.

А за другим углом «Приюта» стоял человек, нервно наблюдавший за кабаком. Он был более вислоухий, нежели вислоусый, но в остальном очень походил на Хмурия Несмеяновича: та же необременительная прическа, та же одежда, и повадка почти та же, хотя и чувствовалось, что повадка его — отраженный свет, не более. В Тучко бродила стихия, а в этом что-то шакалье мерещилось, словно постоянная готовность к прыжку соединилась в нем с постоянной готовностью удирать без оглядки. Время от времени вислоухий трогал рукоять заткнутого за пояс двуствольного пистолета.

Персефоний вернулся в кабак и рассказал Хмурию Несмеяновичу об увиденном.

— Хомка! — узнал тот по описанию знакомое лицо. — И один, так? Отлично, мимо него мы пройдем.

— У него двуствольный пистолет.

— Вот как? Скверно… Ладно, посмотрим, что с другой стороны.

Он встал, они вместе направились к черному ходу. Хмурий остался внутри, упырь вышел наружу.

Здесь, за замусоренным двориком, тянулись грязные закоулки, в которых вяло шебаршились обыватели, еще не поверившие в то, что скатываются в нищету, но уже обреченные перебирать отбросы. В однообразный приглушенный шум сливались усталые шаги, звуки стирки, плач младенца, шорох крыс, скрип колодезного ворота, постукивание сапожного молотка и прочая, и прочая.

Под навесом примыкавшего к кабаку дровяного сарая на колоде сидел человек — еще один слепок с Хмурия Несмеяновича, только вислыми у него были не усы и не уши, а уголки рта. Он выглядел совершенно спокойным, по Персефонию скользнул равнодушным взглядом и прикрыл глаза, словно собирался подремать. Но Персефоний не обманулся: конечно, этого человека насторожит поведение упыря, который только выйдет, рассмотрит его и вернется в кабак. Придумать же заранее убедительный повод для короткого моциона он не смекнул и решил действовать по наитию.

Подойдя к человеку, он сказал:

— Доброй ночи, сударь! Это ваш товарищ на той стороне стоит, подле девок?

— Ну, коли подле девок, то, наверное, мой, — усмехнулся человек, поднявшись на ноги и отступив, так что между ним и упырем оказалась колода для колки дров. — А тебе-то что?

— Да он просил вам передать, что видел еще одного вашего товарища, тот из кабака вышел с кем-то незнакомым.

— Вот как? И что дальше?

— Да ничего. Вот, меня попросили, я передал. Мне нетрудно.

— Он, значит, попросил, а ты передал — за спасибо?

— За спасибо и двугривенный, — улыбнулся упырь.

— Понятно. Ну, коли тебе и впрямь нетрудно, так ты и ему от меня словечко передай, ладно? — попросил человек и запустил руку под куртку. — Вот тебе еще монетка, пойди и скажи ему…

Не договорив, он резко выбросил руку, в которой оказалась не монетка, а нож, и молниеносным движением рассек Персефонию горло. Обычная сталь не могла бы сильно навредить, поскольку восстановление тканей у нежити протекает очень быстро, но сталь оказалась зачарованной. Кровь хлынула на землю потоком и не желала останавливаться.

Персефоний ринулся к противнику, но споткнулся о колоду и упал. Человек не упустил случая ударить его рукоятью в основание черепа, а потом, перехватив нож лезвием вниз, придавил упыря к земле коленом и замахнулся, чтобы пронзить сердце. Однако почему-то промедлил с ударом, и Персефоний, собрав стремительно убывающие силы, оттолкнулся от земли и сбросил его, а потом навалился, выкручивая руку с ножом. Несколько секунд длилась отчаянная борьба. От кровопотери уже мутило, а шея чудовищно болела. Персефоний сражался неумело, но яростно, он не выпустил руку неприятеля, даже когда тот опрокинул его на спину и навалился всем весом, приближая сталь к груди, даже когда в глазах потемнело…

Внезапно давление исчезло. Резко расслабившееся тело потеряло всякую чувствительность, однако Персефоний успел понять, что умирает. Конечно, ведь он не мог остановить кровь… Факт собственной смерти ошеломлял. Если бы Персефоний еще успел о чем-то подумать, то, наверное, пожалел бы, что все произошло так быстро… словно и смерть, и вся предшествовавшая жизнь были понарошку…

Потом пришло блаженство.

Блаженство было безумным, как смех среди снегов горной вершины, безбрежным, как океан… и очень вкусным.

Только где-то далеко стучался в сознание назойливый голос:

— Двигай ногами… здесь нельзя… знаю место…

Упырь терпеливо сносил помеху, и вскоре она исчезла — но и блаженство растворилось в боли, сперва сладкой, потом мучительно ноющей боли в шее.

Персефоний очнулся в незнакомом месте, в какой-то щели между массивным сундуком, из которого тянуло лежалым хламом, и бревенчатой стеной. На стене переливались краски заката. Смотреть на них было неприятно, но не более, а ведь прежде Персефоний едва выносил даже отблески зари в облаках.

Удивленный, он лежал несколько минут не шевелясь, наблюдая за радужными переливами, и только потом задался вопросом, где находится. Запахи (преимущественно пыли) и шумы (производимые в основном насекомыми и мышами) не принадлежали ни одному из известных ему жилищ. Больше того, незнакомым было и самочувствие. Никогда еще Персефоний не ощущал себя таким бодрым и полным сил.