Сергей Синякин - Бузулуцкие игры

Пока Рудольф Константинович боролся с искрами в глазах, архангел постучал в дом. Стучал он по-хозяйски требовательно и уверенно. Дверь распахнулась, и Рудольф Константинович услышал гневное восклицание небесного жителя:

— Фемина ин лупанариус!

Послышался звук пощечины и женский плач, перемежаемый жалобными криками:

— Да что я, виновата? Он сам пришел! Я его, гада, и знать не знаю, клянусь, Птолемейчик!

— Не ври, — сказано было Скубатиеву. Правильно было сказано: чего ж ты, подлец, врешь, коли ангела узрел.

Дверь захлопнулась, и из-за нее продолжались слышаться звуки бытовой ссоры.

Скубатиев медленно приходил в себя. «Вот стерва, — удивился он про себя, — мало ей мужиков, архангелов принимать стала. Погоди-и-и, Скубатиев выведет тебя на чистую воду! О тебе не только Бузулуцк знать будет, вся область заговорит! И архангела твоего к порядку приведем! Будет знать, как на руководителей областного масштаба руку поднимать! — Он вдруг пришел в себя и задрожал. — Господи! Да кому это я грозить удумал? Небесному вестнику угрожаю! Да меня за это… — Липко и жарко облило спину, и Скубатиев присел на скамеечку, доставая из кармана пачку „Краснопресненских“. — Да не-ет! — Он медленно приходил в себя. — Какие в Бузулуцке архангелы? И Клавка на непорочную деву Марию тоже не похожа. Разберемся! Ох разберемся завтра!» — Он щелкнул зажигалкой, машинально прислушиваясь к приглушенному стенами дома скандалу.

— А монти ирае аморис ингратио! — назидательно сказали рядом. Подумали и добавили: — Айесдем фаринае!

Рудольф Константинович приподнял зажигалку выше, и остатки волос на его голове зашевелились от ужаса. Трепещущий испуганный огонек зажигалки высветил еще одного архангела, мирно сидящего на другом конце скамейки. Этот был не в пример моложе первого, и обезьянье подвижное лицо его кого-то напоминало Скубатиеву. Он определенно знал, что это лицо ему знакомо. По картинам или иконам. Строгий вид незнакомца говорил в пользу икон, и Рудольф Константинович, не размышляя более, бухнулся на колени, уткнувшись в мускулистые теплые ляжки архангела:

— Прости мя грешного!

— Ну, это без перевода понятно. А что еще скажет муж или, на худой конец, сожитель неверной жене?

«Только бы живым уйти, — лихорадочно думал он. — Только бы простили меня небесные бугры. Только бы простили! В рот больше ни грамма не возьму, Розалии до конца дней своих верен буду! С работы уволюсь, найду себе порядочное место, чтобы никому не лизать за… Тьфу! Не сотворю, как говорится, себе кумира…»

— Веришь? — Он попытался поймать руку молодого и опасного архангела. — Этой… маммоне поклоняться не буду!..

Архангел нахмурился и Рудольф Константинович страдальчески сморщился:

— Да что ж это, Господи, мне уже и веры нет никакой?

Он мучительно старался припомнить заповеди Нагорной проповеди, но со страха не мог вспомнить даже основные положения Морального Кодекса Строителя Коммунизма. В отчаянии Рудольф Константинович возопил:

— Во имя Отца и Святого Духа!

Архангел отодвинулся от него, почесал ногу о ногу и удивленно пробормотал:

— Квае те дементиа кепит!

Скубатиев всхлипнул и нежно поцеловал грубую мозолистую руку архангела.

— Так мы договорились? Вы меня отпускаете?

Архангел гневно вырвал руку.

— Мел ин оре, фраус ин фактус! — задумчиво сказал он.

— Спасибо! — горячечно зашептал обезумевший партийный функционер, отползая от скамейки задом и на коленях. — Спасибо, мой хороший! Господу нашему, как говорится, наш почет и уважение… Отныне молиться буду на него и на вас!

Гней Квин Мус, а это был именно он, удивленно смотрел вслед извивающемуся Скубатиеву.

— Вале! — вежливо попрощался он. — Прощай!

Федор Борисович Дыряев с завистью оглядел мускулистую фигуру центуриона, стоящего по пояс в воде. Здоров мужик — тридцать верст в оба конца отмахал, ночь, поди, не спал, а смотри — свеж, как парное молоко. Да, дорогие товарищи, таких только в древности производили, когда нитратов и прочей дряни не было!

Птолемей Прист вернулся к крыльцу медпункта, отфыркиваясь и вытирая голый торс полотенцем.

— Мене сана ин корпоре инвиниес! — пророкотал он. — Это точно! — хмыкнул начальник милиции — Бегал, значит, как говорится, ин медиас гентес?

— Магна чарта бибертатум, — туманно отозвался центурион, усаживаясь на ступеньках и вытягивая длинные мускулистые ноги. — Эссе фемина, Федор, эссе фемина! — Он подумал и добавил. — Витае магистра!

— Клавка научит, — согласился Федор Борисович — Точно, учитель жизни! — Он взглянул тревожно во внезапно посуровевшее лицо центуриона и успокоил; — Это к тому, Квинтыч, что фемина она жизнью умудренная и многому тебя в нашей жизни научит. Истинно говоришь — наставница она для тебя в нашем мире.

И, желая сменить тему, добавил:

— Ну, что там твои гаруспики нагадали?

— И гаруспики, и авгуры сулят удачные Игры, — сказал центурион. — Я думаю, мы начнем с плясок?

Очнувшийся от дремы Гладышев перевел слова центуриона.

— Вчера наплясались, — буркнул Дыряев. — Как ты со своим Мусом в город намылился, так у нас самая пья… тьфу, черт!., самый разгар плясок и начался. Вон Степа до того вчера наплясался, сегодня членом пошевелить не может. А еще через костер сигали, так твой корникулярий мужские достоинства на огне подпалил. О песнях уж и говорить не приходится, одну только «Гей, на Тибре!» раз десять исполняли. Махнут стопку и давай реветь, как на Тибре и к чему молодой легат матроночку склоняет!

Дыряев подумал и добавил:

— Тяжело им сегодня, не знаю, когда мы сможем Игры начать!

Птолемей Прист с ленивой брезгливостью разглядывал оживающих легионеров и милиционеров. Более всего они напоминали осенних мух, ощутивших первые холода. Некоторые брели к воде, чтобы плеснуть ладонью на пухлое лицо живительной влагой.

— Аспике нудатес, барбара терра, натес! — в сердцах бросил центурион. — Нон каптат мускас!

— Полюбуйся, варварская страна, на голые ягодицы, — перевел Гладышев. — Они даже мух не ловят!

— Ягодицами? — заинтересовался начальник милиции, и учитель рисования фыркнул, представив себе столь удивительную картину.

— Ад воцем, Квинтыч, — сказал Дыряев. — Твои все требуют, чтобы мы состязались по римскому, значит, обычаю. Голяком, значит. Ты, Квинтыч, пойми, у вас там, в Риме, нравы вольные были, мальчиков, говорят, портить не за грех было. А мои милиционеры народ нравственный, голяком к народу не выйдут. Да и боятся они твоих, центурион. Давай, брат, по-честному, я тебе как цивис цивису говорю, будем состязаться в исподнем, чтобы позора не было. Да и глаза завистливого беречься надо. А то как бы твоим и в самом деле ягодицами мух ловить не пришлось.