Кир Булычёв - Возвращение в Гусляр

Удалов побежал прочь от прудика.

Он бежал посреди улицы, ничего не видя и стараясь не смотреть по сторонам. Он боялся любого предмета, дома, камня, могущего вызвать острое сжатие в груди или неожиданную вспышку горя.

Ему даже некогда было осознать, что происходит, почему он, человек уравновешенный и скорее счастливый, чем наоборот, вдруг попал в жуткую передрягу только из-за того, что у него хорошо заработала память. И он не видел, что за ним спешат Ксения и профессор Минц.

– Все время плачет? – спрашивал на бегу Лев Христофорович.

– Сердится! – отвечала Ксения. – Не улыбнулся ни разу, на меня волком смотрит, бешеный…

– И статью не пишет?

– Поглядел на нее и зарыдал, буквально слезы полились…

– Понятно.

Они настигли Удалова у реки Гусь.

Было такое впечатление, что он собрался топиться. Он быстро спускался по косогору, расстегивая рубаху. В этот момент он видел перед собой лишь поднимающуюся в мольбе голову Машеньки, слышал ее сдавленный крик – вода тогда была холодной и серой, и лодка, в которой она перебиралась с того берега, перевернулась уже недалеко от Удалова, который ждал ее, и Машеньку быстро понесло течением, и надо было сделать страшное усилие над собой, чтобы кинуться в воду, холодную и злую, а он ведь плавал еле-еле и знал заранее, что Машеньку ему не спасти, но надо было все равно нырять и утонуть самому, потому что остаться на берегу тоже было нельзя. И он тогда вошел в воду по колено – вода обожгла ноги и прижала брюки к икрам и начала толкать вниз, вслед за Машенькой, и Корнелий все медлил, никак не мог заставить себя сделать еще один шаг. А потом он увидел, как совсем недалеко с берега в столбе брызг, как торпеда, врезался в воду дядя Георгий – почему он оказался тут? И он плывет, и они с Машенькой все уменьшаются и растворяются в серой мгле… А потом дядя Георгий долго болел воспалением легких, а Машенька ничего не сказала Удалову. Но это было потом.

Ксения успела забежать между водой и Удаловым и встала на его пути как танк.

– Не пущу! – кричала она.

– Пусти, – вяло сказал Удалов.

Он понимал, что хоть сейчас, с опозданием на много лет, он должен броситься в воду, чтобы искупить тогдашний свой страх. Он никогда не думал, что это так ужасно – вспомнить.

Минц нажал ладонью на его плечо, заставив сесть на траву.

– Выпейте. – Он протянул желтую таблетку. Ксения набрала в горсть воды из реки, и Удалов покорно запил таблетку.

– Что вы со мной сделали! – тихо произнес он.

– Простите, – сказал Минц, который все уже понял. – Побочный эффект.

– Я не хочу жить, – ответил Удалов.

– Мне надо было испытать средство на самом себе, – произнес Лев Христофорович. – Но и то, что мы с вами сегодня узнали, хоть и дорогой ценой, послужит темой для серьезной и в целом оптимистической статьи.

– Оптимистической? – спросила Ксения.

– Природа милосердна, – объяснил Лев Христофорович, – а я попытался лишить ее милосердия. Память человека гуманна и потому избирательна. Мы куда острее переживаем горе, разочарование, потерю, чем радость или достижение, потому что жизнь учит нас на наших ошибках. Но горе уходит – с горем нельзя жить рядом. В прошлом мы запоминаем хорошее. Дурное уходит в подсознание. Оно живет там как бы за занавеской. Чтобы не мучить нас. Мы с улыбкой вспоминаем о том, как мальчишкой потеряли двадцать копеек и как ужасно было остаться без мороженого, потому что эти двадцать копеек ты копил целую неделю. Мы снисходительны к ужасу, который вроде бы выветрился из памяти. А представляете, каково было сегодня Корнелию пережить все те трагедии, которые на самом деле с высоты лет давно уже перестали быть трагедиями?

– Нет, – сказал Удалов. – Там рубля два было, мне мать на молоко дала. А они отобрали. – Он вытер слезу. Он на глазах успокаивался. Видно, желтая таблетка начинала действовать. – Но ведь она утонуть могла.

Минц с Ксенией переглянулись. Они не поняли, они решили, что Удалов заговаривается.

Поддерживая Корнелия под локти, они повели его обратно.

Удалов был мрачен и старался не глядеть по сторонам. У поворота на Пушкинскую им встретился Стендаль, который спешил в редакцию.

– К двенадцати часам жду статью! – весело крикнул он.

– Нет, – вздохнул Удалов. – Писателя из меня не вышло.

В этот момент его лицо исказила жалкая гримаса.

– Я согревал ее руки поцелуями, – произнес он с невыразимой болью, – и жаром своего дыхания. Всю ночь напролет я бодрствовал подле нее и возносил к небу молитвы о ниспослании ей сна тихого и безмятежного. О Боже, сколь пламенны и искренни были мои моления! И сколь жестоко Ты их отверг!

Удалов плакал.

– Я умру сама! – воскликнула Ксения. – Он опять о ней!

– Нет, – возразил профессор, морща лоб. – Это что-то знакомое…

– Конец ее страданий приближался, – продолжал Удалов. – Я потерял ее. Она засвидетельствовала мне свою любовь в самую минуту смерти. Это все, что я в силах сообщить вам о сем роковом и горестном событии.

Удалов уселся на мостовую и закрыл лицо руками.

– Аббат Прево, – вспомнил и облегченно вздохнул Лев Христофорович. – «Манон Леско». Заключительная сцена. Смерть Манон в диких прериях Америки.

– Правильно, – согласился Удалов. – Я читал эту книжку в восьмом классе.

– Ты, Саша, – сказал Лев Христофорович Минц, – пытаешься добиться невозможного в пределах законов физики. Это бесперспективно.

– Не знаю. – Саша Грубин загнал длинные пальцы в лохматую шевелюру. – Но я верю в упорство.

– В упорство жука, который срывается со стекла, но снова и снова ползет вверх. А куда – не знает.

С этими словами Лев Христофорович осторожно подобрал со стекла черного усталого жучка и выкинул его в форточку.

– По законам физики, Саша, вечный двигатель невозможен.

– Знаю, – согласился Грубин. – Но прошлая модель три дня крутилась.

Минц задохнулся от возмущения. Спорить с Сашей Грубиным он считал своим долгом, но тут не выдержал.

Резким движением профессор схватил со стола лежавший там белый шар сантиметров шести в диаметре и запустил им в Грубина. Тот успел выставить вперед руки, но шар скользнул по ним и покатился в угол комнаты. Совершенно беззвучно.

– Что это еще такое? – спросил Грубин.

– А ты подними, не укусит.

– У вас никогда не знаешь, что укусит, а что нет, – сказал Саша и подобрал скользкий упругий шар.

– Что скажешь? – спросил Минц.

– Не знаю, – признался Грубин. – Мячик какой-то.

– Не мячик, а нарушение физического закона, – сказал Минц. – Не понравился мне закон, вот я его и нарушил. Но не так, как ты. Не в лоб.

– Расскажите, – попросил Грубин, понимая, что присутствует при рождении нового направления в науке.