Юрий Гаврюченков - Черный пролетарий

— Оно так, — кивнул Филипп. — Дело основное, потому и сюжет самый древний.

— Другая история о поиске. Герой что-то ищет и долго не может найти. Обычно, из-за этого он отправляется в путешествие. С ним случаются разные приключения, он видит экзотические страны и знакомится с интересными людьми. Как думаешь, почему она вторая самая старая?

— Поисковый инстинкт?

— Бинго! — воскликнул раб, должно быть, призывая в свидетели некоего бога, чтобы похвалиться перед ним сметливостью своего ученика.

— Третий гомеровский сюжет, связанный со вторым, есть история о возвращении домой. Герой возвращается из дальних странствий и застаёт свой дом в осаде или разграбленным. Или это описание путешествия, приправленное тоской по дому, которого герой может и не достичь.

Сказав это, раб надолго замолчал.

— А четвёртый? — алчно вопросил Филипп. — Ты говорил, есть четыре сюжета.

Раб продолжал молчать.

— Ах, да, — спохватился бард, вытащил из-за пазухи свёрток, развернул тряпицу, поднёс к самому носу раба кусок сала.

Учёный невольник принял подношение обеими руками, обнюхал сало, покосился на отвлёкшегося от игры соседа, подмигнул. Мужик неотрывно смотрел на еду, сглотнул, неохотно кивнул. Грамотей замотал тряпицу, убрал жирный кус до поры, до времени.

— Классических сюжетов четыре, как ножек у стола, — продолжил он, когда сделка состоялась. — Четвёртый — о гибели бога. Есть бог, бессмертный и могущественный, но не всемогущий и не всеведущий, типа Ленина, Гэндальфа, Христа. По каким-то причинам, например, из-за козней врагов или самопожертвования, он гибнет. Но он бог и будет жить вечно, поэтому обязательно воскреснет, получив за подвиг всенародное признание, лэвэл ап или ещё какой бонус, а то и всё вместе.

— Возрождающийся бог как вынырнувший из пучины басурманской реки Чапаев!

— Возможна история героя, который становится богом, — согласился раб. — Когда он умирает, он ещё не ведает о своём бессмертии и ведёт себя как человек, то есть боится и терзается. Зато, воскреснув, осознаёт, что вечен и может впасть в беспредел. Эта история любима быдлом, ибо вселяет иллюзию надежды на улучшение жизни в будущем, на светлые перспективы, ради которых они сейчас влачат жалкое существование и готовы прозябать вечно.

— Шведы поклоняются Одину, Тору и другим покровителям, но они не боги. Они смертны и погибнут в Рагнарёк, когда из морской пучины вынырнет проснувшийся Ктулху и зохавает их всех. Но вот Иисус будет жить вечно, потому что он бог. И Ленин будет жить, и кое-кто из поражённых радиацией манагеров.

— Прошаренных и динамичных, типа Бандуриной.

— Слышал о ней. Похоже, её ничем не истребить, — кивнул раб. — Бандурину смогли погрузить в сон как Ктулху, но потом её кто-то разбудил, как когда-то разбудили Герцена. И теперь в Москве настал Рагнарёк местного значения.

Бард набрал в грудь воздуха, то ли собираясь покаяться, то ли похвастаться своей причастностью к пробуждению Даздрапермы Бандуриной, но тут Щавель выступил из темноты и вошёл в загон к рабам, прервав сеанс разоблачения.

— Ступай, — прогнал он барда.

Не успевший ляпнуть лишку, Филипп захлопнул пасть и умёлся. Рабы притихли. Расселись вдоль стены, опустили глаза. Щавель стоял недвижно, рассматривал грамотея как диковинное насекомое, а тот на всякий случай тоже потупился. Обозники рассказывали о командире жуткие вещи.

Заслышав тишину, из пустого денника выскочил дежурный раболов.

— Отопри этого, — кинул Щавель.

Обозник достал ключи, открыл замочек на конце цепи, продёрнутой через кольцо в ошейнике учёного раба.

— Иди за мной, — приказал Щавель.

За воротами конюшни сгустились сиреневые сумерки. На крыльце постоялого двора кучковались ратники, багровели огоньки самокруток, доносился ржач.

— Вы с Филиппом о чём сейчас говорили? — слушая спор высокоучёных людей, Щавель только головой качал, признавая их обширную и столь же бесполезную мудрость.

— Консультировал его по основам литературного мастерства, — бесхитростно и с развязной эльфийской небрежностью выдал раб. — Филипп интересовался базовыми сюжетами, я выдал ему борхесовскую четвёрку гомеровской классики. На ней основные сюжеты не исчерпываются, но начинающему автору хватит пищи для размышлений. Хорошо, если продвинется дальше, а то многие на первом шаге и застревают, принимая шутку Борхеса за аксиому и следуя этим четырём сюжетам всю оставшуюся жизнь.

— Ты откуда такой умный?

— Из Курска, господин, — учтиво ответил раб.

— Ты какой-то не очень курский. У тебя, что, греки были в роду?

— Дед по материнской линии.

— Откуда ты родом?

— Из Донецка.

Щавель понял, что его обманули. «Курские не бегают!» — решительное заявление Карпа заставило купить грамотного раба с юга, по определению склонного к побегу. Опытный работорговец нагрел его как юнца.

— Почему ты сказал, что из Курска? — с ледяным смирением поинтересовался командир.

— Я там долго жил и работал. Меня там продали, — пожал плечами невольник.

— Что умеешь делать? Счёт знаешь? Хозяйство можешь вести?

— Хозяйство вести не приходилось. Я знаю четыре арифметических действия, но счетовод из меня никакой.

— Чем же ты занимался в Курске?

— Литературой. Писал книги о приключениях и интригах для развлечения публики. Людям нравилось. Мой бренд был прославлен у оптовиков, но потом издатель умер, и дело встало. Наследники продали весь наш творческий коллектив в караван, направляющийся в Рыбинск, но по дороге меня перекупил Карп.

Щавель ощутил острое разочарование.

— Ты животное, скотина, бездельник. Годен только книжки писать, — процедил он.

— Я хорошо пишу, господин, — литературный раб поклонился и испросил, согнувшись: — Ты направляешься в культурную столицу всея Руси. Дозволь мне проявить способности. В Курске большой популярностью пользовался мой сериал «Бард-бастард», который прервался в связи со смертью владельца. Я начал новую книгу. Предполагался сборник занимательных историй, которые я рассказываю тут по ходу. Рукописи остались в Курске, но я многое помню и сумею восстановить. Дай мне бумагу, я быстро закончу книгу, и в Великом Муроме ты сумеешь её продать. Там есть издательства и мой бренд хорошо знают.

— Твой что?

— Зарегистрированное торговое имя, которое издатель ставит на книгах. Вот, господин, — не разгибаясь, литературный раб выудил из-за пазухи свёрнутую грамотку, перевязанную тесьмой, протянул Щавелю. — За мной осталось право на него, которое я должен был передать в Рыбинске новому владельцу, но теперь оно твоё.

Щавель распустил тесьму, всмотрелся в текст, но, различив заумь законодательного крючкотворства, не стал портить глаза в темноте.