Юрий Гаврюченков - Черный пролетарий

— Объявляю тревогу, — скомандовал Щавель Литвину.

К Михану ползла лисица. Она была невероятно светлая, почти седая. Темноватый чепрак в движении отливал серебром. Лисица была крупной, размером с барана. На широкой морде прекрасным огнём смерти горели изумрудно-зелёный правый глаз и сапфирово-синий левый.

— Как же мы будем, если ты лиса? — переборов ступор, выдавил Михан.

Лисица прижалась брюхом к ковру и зашипела.

В её повадках проглядывало что-то азиатское.

— Я только отвернулся, как ты обернулась, — исторг парень. — Зачем? Я не такой. Ха-ха, я не лисощуп.

Он не мог въехать, привиделось ему или всё по-настоящему. От дурман-травы Михан не совсем понимал, что происходит вокруг. Лисица подползала, не сводя пристального взгляда. В ней не осталось ничего от чарующей девушки, даже платья, и куда что делось, постичь было невозможно. Михан не мог разобрать, что в ней лисьего, а что китайского, где кончается одно и начинается другое. Облик оборотня тёк и переливался, словно речная вода.

Лесной парень никогда не видел таких зверей.

Лисица оскалилась, прижала уши. «Сейчас прыгнет!» — Михан отпрянул, и вовремя — зверюга бросилась ему на грудь.

Вставшая в прыжке на задние лапы, лисица оказалась едва ли не с него ростом. Михан упал навзничь. В лицо ткнулся мокрый чёрный нос. Жёсткие усы лисы защекотали щёку. Пахнуло шерстью и странным восточным ароматом.

«Какая противная», — не испугался парень. Она попробовала вцепиться в горло, но Михан оттолкнул острую морду. Щёлкнули зубы. Лисица дунула такой звериной вонью, что у стажёра дыхание спёрло.

— Не хочу я такого секса! — Михан схватил лису под мышки и отпихнул, удерживая на вытянутых руках.

Тварь извернулась, тяпнула парня возле локтя, но челюстям не хватило силы сдавить, чтобы в глазах помутилось, как бывает при укусе крупной собаки. Михан только разозлился и ногой пнул лису в брюхо.

Животина отлетела в другой конец комнаты. Приложилась о кровать, тявкнула, вскочила, но Михан проворно встал на ноги. Они стояли и смотрели друг на друга, помятая взъерошенная лиса, да упоротый дурман-травой кучерявый молодец с красным лицом и налитыми кровью стеклянными глазами.

Из коридора послышался визг. Дверь распахнулась, ударила в стену. Красавица ворвалась в нумер, махая сиськами и закрывая голову, а сверху по ней прилетала увесистая куртка.

— Гад, затопчу как крысу! — ревел Жёлудь, сыпя отборным зэковским матом, в котором угадывались знакомые нотки Лузги.

Всё смешалось в нумере китайцев. Визжащая красавица, у которой болтался красный шланг до колен, свалилась между Миханом и китаянкой от нажористого пинка. Стажёр не успел заметить, когда лиса обернулась обратно. Жёлудь вопил как потерпевший. Взлетала и опускалась кожаная куртка, хлопая трансвестита по мягким местам, а тот закрывал лицо и голосил как резаный:

— Имайте как хотите, только не бейте!

— Падаль! Врасти, добро, в землю, прикинься заподлицо с навозом и не отсвечивай!

Бывшая лиса попробовала проскользнуть мимо, но лучник среагировал мгновенно. Шлепок куртки. Китаянка сбилась с курса, шмякнулась об стену, пала на пол и там осталась, не делая попыток улизнуть. Звериная сущность, вынуждающая кидаться на привлекательных клиентов, теперь была усмирена человеческим обликом. Лиса не разумела, что спутник выбранной жертвы начнёт искать пропавшего друга и поднимет кипеш. Так случалось с ней прежде. Это гнало лису всё дальше и дальше на запад, заставляя переселяться из гетто в гетто, всегда бегом и тщательно таясь, пока опять не всколыхнётся сердце от гормонального скачка и зверь не проявит себя, сбросив личину девушки. В Муроме лиса не воровала кур, она честно зарабатывала проституцией, отдавала все деньги мадам, поскольку ходей была лишь наполовину и держала маску человека усилием воли, ведомая инстинктом самосохранения. Взамен мадам, повидавшая всякое, предоставляла лисе стол, постель в девочковой комнате и крышу от назойливой полиции. Лиса была наивной, но ценящей индивидуальность персоной. За тридцать лет жизни она повидала много зла. Ограниченные и потому мстительные людишки отказывались принять искренние проявления оригинального внутреннего мира духовно богатой личности только потому, что она была не такой как все. У лисы хватало достоинства не считать себя виновной, поскольку её мутация возникла как у всех нормальных оборотней под воздействием живительной радиации. Она гордилась своей особенностью, но признавала, что ксенофобов в несовершенном мире много и они повсюду. Вот и сейчас, столкнувшись с очередным проявлением нетолерантности, лиса притворилась мёртвой. Она была уверена, что выкрутится, как удавалось доселе. Лиса полагалась на хитрость.

Ведь хитрость — ум дураков.

Зато Бобо был живее всех живых. Он катался по полу и голосил по-бабьи, прикрывая ладонями самое дорогое — лицо, наивысший предмет торга в салоне публичного дома. Куртка из толстой кожи била хлёстко. Она могла оставить синяки или царапины. А если в кармане окажется весомый предмет (кошель с золотыми монетами, но Бобо старался об этом не думать, хотя и не мог отогнать эту мысль даже во время избиения, потому что о деньгах думал всегда), фингал неизбежен. Придётся ждать, когда вернётся товарный вид. Ожидание влекло потерю в деньгах. Для китайского мутанта-трансвестита мысль о недополученной прибыли была нестерпимой, и от нестерпимости он орал как резаный.

— Капуста дырявая! — Жёлудь пнул скрючившегося трансвестита в живот, но умело согнувшийся Бобо подставил локти и удар не достиг цели.

Окно выстрелило осколками в комнату. Вздёрнулась и опала занавеска. Бутылка, из которой торчал горящий фитиль, покатилась по ковру, пятная островками огня. Ситуация вмиг изменилась. Даже лиса, учуяв, что бордельные игры кончились и к ним вторгся уличный хардкор, подняла голову и уставилась на пламя.

Жёлудь не промедлил. Бросил куртку поверх, затоптал. Снаружи донёсся странный шум, будто море бушует в матерном шторме. Он наводил страх. Это был голос бунта.

Внизу тяжело ударило, да так, что стены дрогнули. Ещё. Треск дерева, скрип насильственно раздвигаемый досок. В публичном доме всё пришло в движение и заголосило.

Молодой лучник прыгнул к окну, отпрянул, подхватил запомоенную куртку, воняющую смесью керосина и лампадного масла, напялил на ходу.

— Михан, валим!

Дверь нумера, сама собой прикрывшаяся, не давала понять, кто бегает в коридоре. Что-то подозрительное творилось за ней. Топот, вопли и грубые голоса мужиков были чужими как для маленького Шанхая, так и для изысканного борделя.

Скорее инстинктивно, чем рассудочно, Жёлудь задвинул засовчик, небольшой, но надёжный.