Юрий Гаврюченков - Черный пролетарий

Не веря своему спасению, они выбежали из пекла, Ерофей Пандорин в одном сапоге и старший опер в дымящихся брюках. Стояли плечом к плечу, задыхаясь и утирая слёзы. На свежем воздухе попустило. Неподалёку ржали кони. Из-за экипажей выбрался спасшийся бегством полицейский. Дома его ждала жена и он думал о ней в первую очередь.

— Целы? Как остальные? — растерянно спросил он, стремясь хоть как-то загладить вину.

Когда он приблизился, старший опер схватил за грудки, сунул кулаком в лицо.

— Сдриснул, трус! Ты у меня вылетишь из органов, сикушник. Сам гол пойду, но тебя как бубен пущу! — он тыкал и тыкал в морду, зло, по-зэковски, а полицейский только отворачивался и плакал.

— Отставить!

Пандорин оттянул старшего опера за тужурку. Вытащил из кармана табакерку антивампирского порошка.

— Предлагаю занюхать это дело для ускорения реакции. Сейчас пойдём наших вытаскивать.

Подчинённые единодушно поддержали инициативу начальника. Из разгорающегося флигеля выволокли тела, включая ещё живого с пулей в животе, который должен был вот-вот отдать Кому-то душу. Малодушный полицейский так разошёлся, что отважился вытащить вурдалака, ибо гнев начальника пугал теперь сильнее. Присмотрелись к внешности застреленного, Ерофей Пандорин похолодел.

— Это не вампир, — старший опер оттянул рукава на лапах нечисти. — Это упырь с ориентировки. Сбежал из каземата Манулова.

Пандорин уже и сам понимал, что под словесное описание председателя Боевого Комитета Рабочей Партии валяющийся возле ног трупешник селюка никак не подпадает. Плечистая корявая фигура, морщинистая крестьянская ряха с глубокими глазницами, узким лбом под нечёсанными волосами, уши пыром, бивни через раз. Упырь Манулова, а совсем не тот невысокий ладный типчик с ровной овальной физиономией, как будто нарочно сглаженной небесным Скульптором из соображений конспирации.

Это было самое неудачное мероприятие департамента сыскной полиции за всё время службы в нём Ерофея Пандорина. Председателя БКРП добыть не удалось, а, значит, жертвы были напрасны. Заговорщики целы и невредимы. Гидра революции, о существовании которой Пандорин был проинформирован, не обезглавлена, но прямо сейчас накапливает яд, злорадно потирает волосатые щупальцы и, может быть, вовсю расправляет крылья народного бунта.

«И от китайского навета не отмылся, и пятно на карьеру наложил», — придавили его рефлексии.

— Его фотографию в газете печатали, — воодушевился от понюшки, да от совместных действий полицейский. — Семьсот рублей могли получить за живого.

«Неисправимый болван», — Пандорин глянул на него как на новичка в сыскном деле. В сложившейся ситуации надо было хоть что-то сделать для разруливания проблемы.

— Ты первый побежал и тем самым посеял панику, — во взоре начальника сыска сверкало праведное негодование, а у несчастного беглеца вместе с нагрянувшим пониманием рос испуг. — Нас двое свидетелей.

Старший опер охотно кивнул.

— По факту вашего поведения будет подан рапорт, — Пандорин снова чувствовал себя выкованным из чистой стали с головы до ног. — Вы будете изгнаны из органов без учёта выслуги лет, с позором и лишением пенсии.

Старшем оперу понравилось, что посеянное им дало всходы так быстро.

Раненый в живот протяжно застонал, не приходя в сознание.

— На вас кровь ваших товарищей.

Полицейский заплакал.

Ерофей Пандорин вдохнул полной грудью.

Жизнь налаживалась.

— закончил Филипп балладу о киевском князе Петре, который бросил любимого котэ, самонадеянно ринулся в омут Большой Политики, приведшей к Большому Пиндецу, и пал жертвой коварного электричества. Всё оттого, что не послушался предупреждений трёх мудрецов — волхва, политолога и барда. Даже барда! Филипп неоднократно это подчеркнул.

После пожара, когда его фотография в дверях горящего Драматического театра со спасённым актёром на руках и фапабельной финской актрисой, трогательно вцепившейся в пояс спасителя, обошла все газеты, бард забронзовел. Его стали узнавать на улицах. Барышни целовали ему руки, а именитые горожане одаривали ценными подарками. Его приглашали выступать на корпоративах, когда траур закончится и массовые увеселения снова разрешат. Пока что Филипп удачно сыграл на похоронах котолюбов, которые под увеселения не попадали. Его творчески дополненные котиками баллады тронули сердца аристократии. Котов надо было включать в любую песнь, это добавляло респектов исполнителю. Обретя популярность, бард стал подумывать о певческой карьере в Великом Муроме, если с драматургической не сложилось. Он подыскал недорогое, но хорошее жильё с пансионом и дожидался, когда прогонят прежнего постояльца, собираясь переехать вместе с уходом ратников из казарм.

В ротной канцелярии Карп и Литвин обсуждали при закрытых дверях нюансы завтрашней операции с вернувшимся от князя Пышкина командиром.

— Муромской полиции не хватит блокировать все подходы к центру, — объяснял Щавель расстановку сил. — Добрые ахтунги примкнули к восставшим.

— Что ещё от ахтунгов ждать… — буркнул Карп.

— Велимир Симеонович обратился к нам в обмен на расширение областей для ловли рабов. Во исполнение воли светлейшего князя и для блага Святой Руси я согласился.

Карп ухмыльнулся. Сотник Литвин, которому, в отличие от работорговца, предстояло участвовать в сомнительной силовой авантюре лично, осторожно кивнул.

— Я здесь часто бываю, — пробасил Карп. — У них не было причин восставать. Работяги по восемь часов работают. Для обеспечения столицы при её техническом уровне больше не надо. Великий Муром экспортирует торг и с работорговли живёт.

— Если причина надуманная, она может быть любой. Кому-то китайцы не нравятся, у кого-то жемчуг мелкий, а кому-то просто охота принять участие в массовых беспорядках. И вот, они собираются, притягивают друзей, берут с собой детей и идут на демонстрацию протеста.