Юрий Гаврюченков - Черный пролетарий (СИ)

«Какие чистые, благородные люди!» — с восхищением подумал парень.

Прежде сын мясника никогда в жизни таких чувств не испытывал.

Когда силы правопорядка зашли в особняк, они нашли полтора десятка мертвецки пьяных мятежников, брошенных товарищами на произвол судьбы. Изгнанные силы добра оставили после себя кавардак и срач, будто в хоромах целый месяц гуляла банда вехобитов. Покинутые явно с пропагандистской целью инсургенты храпели громко и нагло, даже в алкогольном коматозе выражая свою несогласную позицию и продолжая антиправительственную агитацию.

Бесчувственные тела уложили на телеги, охотно предоставленные соседями, которым осточертела ночная кутерьма, и отвезли на централ.

«Похмелье в тюрьме, что может быть хуже?» — Литвин счёл наказание достаточным. Любая мысль о командире Щавеле вызывала у набожного и рукопожатного сотника неприязнь к пролитию крови.

Чувство усугубилось, когда с зачистки сквота возвернулся отряд, пахнущий гарью, ихором и потом. Ратники скалились, подначивали друг друга, у многих на запястьях появились часы и браслеты, а на пальцах золотые перстни, снятые с манагеров. Весёлая прогулка принесла им богатую добычу, тогда как дружинники, работавшие под началом Литвина, остались ни с чем. Войско опять разделилось. Сотник заметил осуждающие взгляды, которые бывшие с ним люди бросают на него. «Хоть беден, но честен», — Литвин стиснул зубами ус и бодрячком подвалил на доклад к засевшему в канцелярии Щавелю, чтобы назло ему отчитаться о гуманно проведённой операции.

Боярин выслушал с видом полного безразличия.

— Семестров бы оценил, — только и молвил он по завершении доклада.

— Считаю, что это была самая разумная тактика, — Литвин выпятил грудь, благодарность бородатого гуманитария грела душу. — Хоромы целы, жертв нет, пьяные протрезвляются. Когда проснутся, пусть идут на все четыре стороны.

— Это гниль на здоровом теле, — обронил старый лучник. — Её можно только вырезать, чтобы гангрена не расползлась и не погубила весь организм.

Литвин был готов отдать на отрезание любой из пальцев, лишь бы узнать, что думает сейчас Щавель. Однако помыслы боярина крылись за каменной стеной его совершенно непроницаемого лица. Сотник подумал, что наверное только так можно было дожить до преклонных лет, будучи первым соратником князя, из отряда тех, кто посадил светлейшего на престол и нагибал под власть Лучезавра Святую Русь.

— Ступай к бойцам, послезавтра выходим, — распорядился Щавель, претворяя в действие заранее намеченный план, о котором не счёл нужным ставить в известность Литвина.

«Пусть будет как будет», — подумал Литвин и покинул канцелярию с величайшим уважением к себе за то, что удержал позицию шуманизма, и с облегчением, что ничего за это не было.

На продоле он встретил Михана. Единственного из дружинников, как приметил с коня Литвин, рукопожавшегося.

— Ну что, стажёр, — с заразительным манагерским задором воскликнул сотник. — Поздравляю с посвящением! С этого дня ты действительный кандидат в дружину. Заслужил. Желаю успехов!

— Слава России! — вытянулся во фрунт Михан, не веря своим ушам. Он не думал, что это будет так легко.

И под взглядами обалдевшего на тумбочке дневального раба и отдельных ратников, зыркавших из спального расположения, сотник пожал Михану руку.

Патрулирование улиц принесло плоды — напуганный обыватель носа не высовывал. В городе наступила тишь да благодать.

Чтобы осознать новое своё положение в отряде, сын мясника покинул спальное расположение. Надо было подумать, осмотреться, вглядеться в себя. Он отправился на конюшню, где мог найти общество обозников да скота наподобие лошадей и рабов. Там было всё же легче, чем в окружении ратников, людей суровых и непочтительных.

На телеге Михан застукал Филиппа склонившимся за кипой листков буроватой греческой бумаги, по которой он энергично черкал толстым шведским карандашом.

— Что это ты тут пишешь?

От неожиданности бард вздрогнул, подхватил записки. Из середины выскользнул лист и спланировал к ногам Михана. Парень быстро нагнулся, опередив на полсекунды встрепенувшегося барда. Скользнул взглядом по листу.

РОСТОВЩИК

(историческая трагедия в трёх актах)

Действующие лица

Едропумед Одноросович Недрищев, ростовщик;

Филарет, настоятель храма;

Щавель, боярин, посланник Н-ского князя;

Лузга, приспешник его;

Литвин, сотник;

Жёлудь и Михан, гридни;

Степаныч, ключник;

Водяной директор, главный должник;

Квазимодо Зяблик, Крохобор Зимородок, Удав Отморозок, братья-разбойники;

Мажордом Снегирь, отец их;

Нелимит, девка;

Слуга трактирный;

Гребцы, купцы, мещане, быдло.

Характеры и костюмы

Замечания для господ актёров

— Оперу пишешь? — поинтересовался Михан, дочитав содержание до конца. — Про нас, вижу, написал.

— Оперу я не пишу, — с неудовольствием отвечал Филипп, закладывая за ухо карандаш. — Пьесу. Придём в Великий Муром, я её знакомому режиссёру отнесу. Хочу, чтобы поставили на подмостках городского театра, а мне слава, почёт и деньги.

— Много платят? — заинтересовался парень.

— Если поставят, на время из денег выйду.

При мысли о достатке Филипп улыбнулся, как наевшийся сметаны кот.

— Вот, смотри, — с воодушевлением воскликнул он. — Какую я сейчас сделал великолепную сцену. Разговор между Литвином и Щавелем перед сожжением имения ростовщика.

— Так не сжигали мы ничего, — удивился Михан.

— Да какая разница! — с досадой отмахнулся Филипп. — Это же историческая трагедия. Трагедия, понимаешь! Нужно шоу, аттракцион. Яркое, эффектное действие для публики, чтобы она не скучала. Если не будет неистовой игры красок, пьесу не купят, а мне нужно её продать, потому наполняю произведение условностями, важными для постановки на сцене. Ростовщик всё равно погорел, спалившись на беспределе, верно?

— Было такое, — не смог отрицать парень.

— Во-от! А я образно то самое показываю, образно. Не говорю напрямую, а показываю. Спалился — нате вам пожар.

— Улавливаю. Но ведь решат, что на самом деле сожгли.

— Публика поймёт метафору правильно. В театр ходят искушённые в высоком искусстве господа, не лапотники тупые.

Филипп манерно отставил руку, расправил плечи, продекламировал с пафосом:

— Литвин говорит Щавелю: «К чему палить роскошный дом Недрищев? Он князю послужить вельми готов». Щавель: «Заразу ростовщичества на Русь не допущу ни за какие деньги. Лузга, неси огонь!» Лузга: «Окстись, боярин, не пали шалман, в нём лантухов блатных до самой крыши, клифты, котлы, полотна, мебеля». Щавель: «Я не хочу тех материальных благ, каких любой мужлан добиться может. Гонясь за ними, славы не стяжаешь».