Борис Лапин - Ничьи дети (сборник)

— Вас не тревожит невесомость? Не давит на психику? — спросил он, смущенно улыбаясь. — Как пища? Не надоела?

— Меня мало волнует пища, — ответил Кочин в микрофон. Хотя, признаться, не отказался бы от горячей картошки с селедочкой. И с зеленым лучком…

Вадим Петрович находился совсем рядом. Психологически к этому трудно было привыкнуть, и это постоянно беспокоило Кочина. Ему казалось, это не обман чувств, а реальность, необъяснимая реальность, с которой он уже полностью освоился, осталось только понять. Еще во время монтажа аппаратуры, когда что-то не ладилось в одном из блоков, они консультировали Кочина: Шокальский рисовал чертежик, а Вадим Петрович передавал. И там была одна линия… одна жирная карандашная линия, которую Шокальский вписал совсем не туда, а в ней-то и состояла вся загвоздка. И тогда в нетерпении Кочин провел ногтем по бумаге… то есть он опять протянул руку в сторону чертежа и наткнулся на обшивку кабины. Но старик Шокальский почему-то сразу понял. Пожалуй, эта странная иллюзия больше всего тревожила Кочина в последние перед экспериментом дни. Он попробовал объяснить это Вадиму Петровичу, Шокальскому, Локтеву, там посовещались, но не нашли ничего странного.

— А вас не смущает, что мы в Москве видим крупным планом диктора московского телевидения? — спросил Шокальский. — Вероятно, крупность изображения — величина изначальная.

— Меня тревожит не крупность, а мнимое отсутствие расстояния. Но это так смутно, я ничего не могу объяснить толком…

— Вы не чувствуете пространства? — не глядя в глаза, спросил Вадим Петрович. Кочину показалось, он хочет сказать еще что-то, но перебил Шокальский:

— Обычная иллюзия! — Это предназначалось не для Кочина, но Вадим Петрович незаметно для себя, механически передавал. — Думать, что пространство исчезает лишь потому, что ты его не воспринимаешь — чистейший идеализм. Наш дорогой Володя хромает в философии.

Что они могли объяснить, если сами не чувствовали этого!

Последний сеанс состоялся за два часа до начала решающего эксперимента. На прощанье Вадим Петрович мысленно обнял Кочина, и Кочин увидел это скупое мужское объятие как бы со стороны, и у него сдавило горло, и он тоже мысленно обнял Вадима Петровича, хотя Вадим Петрович видеть этого, разумеется, не мог, и жену, и сына, и всех, всех…

И сразу сел в кресло и начал поудобнее прилаживать свой мотоциклетный шлем, связанный гибким кабелем с усилительной аппаратурой. Потом выверил показания приборов. Потом принял «допинг», подождал и подал команду в микрофон:

— Включение.

И на всякий случай тронул повлажневшей рукой талисман.

Он ждал два часа, сосредоточившись, сжавшись, готовый к любым неожиданностям. Перед ним был микрофон, тетрадь, карандаш. Остроумная аппаратура ограждала его от помех — от мыслей всех людей Земли. Два часа он напряженно всматривался внутренним зрением в бездну Вселенной — Вселенная была пуста.

— Одно из двух, — сказал он после сеанса Вадиму Петровичу, — или мы в нашей Галактике одни-одинешеньки, или я слишком слаб, чтобы увидеть их.

Там, на Земле, старик Шокальский даже вскочил со стула.

— Скажи ему, Вадим Петрович, скажи, передай: или ты слишком нетерпелив! Именно, именно! Ишь ты, захотел за час узреть все тайны мира! А если придется год просидеть на спутнике, у тебя терпения хватит?

— Хватит! — крикнул Кочин в микрофон.

«Неужели это? — вдруг ожгло его. — Неужели я готов просидеть здесь и год, и пять лет, без Кати, без Костьки, чтобы только доказать всемогущество мысли? Чтобы открыть себе себя и человечеству — человека? — Ха, да ты, кажется, тоже чокнулся, Кочин! Недаром врачи считают, что телепатия — удел психически больных. — Но врачей ни разу не трясло от азарта, как трясло меня, когда я ловил чужую мысль, недоступную никому. А может, наоборот, только телепаты здоровы, а все прочие больны, и я излечу человечество от недуга? Верну утраченную способность видеть… слышать… чувствовать на расстоянии? — Ай да Кочин, ну и пижон! Да ты и в самом деле возомнил себя богом?! — Каким там к черту богом! Бог, прикованный к спутнику. Бог, мечтающий о селедке. Я всего лишь старший научный сотрудник с окладом 250 рублей. Но какие перспективы! И неужели это может сделать только один человек на свете — я? Тогда, разрази меня гром, сделаю!»

И снова шлем, снова «допинг», снова сухая команда «включение» — и собранность, внимание, азарт, не человек — телепатический приемник. Неужели и впрямь сидеть здесь год? А если действительно нет во Вселенной ни одного дурака, который стал бы передавать свои мысли неведомо кому? А если вообще нет ни умных, ни дураков нигде больше, кроме как на Земле? Тогда, дорогой товарищ Кочин, ты — первый дурак Вселенной. Ничего, ничего, это даже почетно — хоть здесь быть первым!..

Во время восьмого сеанса, когда раздалась команда «включение», все, как обычно, сидели на пункте управления, уже привыкшие к тщетному ожиданию чего-нибудь «новенького». Настроение было кислое, особенно у Вадима Петровича. И вдруг а динамике, молчавшем в течение семи сеансов, раздался голос Кочина, искаженный волнением,

— Вижу… Я вижу его!

Все вскочили, все бросились к динамику, хотя и без того было отлично слышно.

— Он ни на кого не похож. Глаза умные… умные… Может быть, на осьминога… Да, это под водой. Город под водой? Он видит меня… видит меня. Он хочет поздороваться со мной… Что это? Дышать нечем…

Динамик подозрительно щелкнул и смолк. Все недоумевающе переглянулись. Шокальский хлопнул в ладоши:

— Ничего, черт возьми, начало есть!

Кто-то спросил:

— Почему же он замолчал?

Кто-то довольно засмеялся.

Все это заняло минуту, не больше. Потом все увидели, что Вадим Петрович лежит на полу, неуклюже подвернув седую голову.

— Врача! — крикнул Локтев.

Врач от пульта метнулась было к нему, но Локтев грозно замахал на нее: следите, дескать, за Кочиным.

Когда первое смятение улеглось, дежурный инженер сказал:

— Все датчики на нуле.

— Что?! — заорал Шокальский.

— У меня тоже, — пожала плечами врач. — До этого подскочил пульс, участилось дыхание. Он же сказал: дышать нечем.

— Похоже на то, будто в кабине перегрев, — заметил Локтев. — Но это нелепость — откуда?!

— Включите аварийку! — приказал Шокальский.

Ни по основной линии связи, ни по аварийной «Радуга-3» не отвечала.

Вадим Петрович пришел в себя после уколов, спросил:

— Ну, как… Володя?

Ему не ответили. Он попытался что-то сказать, но снова потерял сознание. Врач сказал — инфаркт.

Председатель . Спокойно, спокойно, товарищи, не все сразу. Итак, что нам удалось установить? Во время сеанса произошел взрыв спутника «Радуга-3». Найденные австралийцами осколки обшивки не оставляют сомнения. Но каковы причины взрыва? И случайно ли, что авария произошла в тот самый момент, когда началась связь? Пожалуйста, прошу высказываться. Нет желающих? Давайте думать, товарищи! Сегодня мы должны докладывать в правительстве.