Валерий Алексеев - Открытый урок (сборник)

Учителя не баловали Самохина посещениями: Вероника Витольдовна, которой по правилам следовало отсидеть у него всю практику (класс был ее, и продолжать после Самохина предстояло именно ей), присутствовала на двух первых уроках, а от дальнейших посещений мягко, но решительно уклонилась. Одно время на самохинские уроки зачастила учительница математики, что было очень, конечно, лестно (все гениальное рождается на стыке двух дисциплин), но в разговоре с Самохиным она сказала буквально следующее: «Эх, мне бы ваши заботы!» Руководитель практики Назаров Павел Борисович, человек еще молодой, но тучный, присутствовал регулярно, однако все его замечания сводились к «затянутому оргмоменту», «балансу времени», и не затрагивали существа. Так и получилось, что Самохин плавал в своей популярности, предоставленный самому себе, поскольку возгласы «колоссально!» и «изумительно!», которые слышались с задних парт, никакого отношения к анализу не имели.

Изумляться было чему. Хотя бы тому, что Самохин махнул рукой на программу и шел напролом, не укладываясь в положенные часы и даже вроде бы не размышляя над этим. Или тому, что он приносил в класс магнитофон и запускал минут на двадцать запись Яхонтова, причем экстаза и благоговения не разыгрывал и, не стесняясь, останавливал пленку там, где считал нужным, пусть даже в середине стиха, чтобы сказать несколько слов самому или дать высказаться ребятам. На первом уроке, например, смонтировал Блока и Скрябина, в присутствии еще Вероники Витольдовны, которая как подняла бровь в начале урока, так и сидела до звонка с поднятой бровью. Класс будто подменили. Пассивный, средненький, как принято было считать в школе, он схлестывался вдруг в таких жестоких спорах, что из учительской прибегали узнать, не требуется ли вмешательство администрации. Вмешательство администрации не требовалось: Самохин держал ситуацию сам. В нужный момент, когда «детишки» забывались, ему достаточно было сказать вполголоса: «Нелепости говорить начинаем», — и наступала тишина, в которой, неторопливо расхаживая от окна до двери, Самохин излагал свою точку зрения. «Точка зрения» — эти слова чаще всего повторялись на его уроках, и за глаза ребята стали звать Самохина «точкой зрения», что очень позабавило его, когда он об этом узнал. Он не учил, не объяснял, он заставлял оценивать, думать, не соглашаться, аргументировать мнение — это и являлось его главной целью.

Но было во всем этом блеске какое-то внутреннее неблагополучие, проявлявшееся хотя бы в отношении к Самохину школьных учителей. Он объяснял это тем, что его не принимают всерьез, делая скидку на положение практиканта, который блеснет на десятке уроков и умчится к другим горизонтам. Неблагополучие проявлялось и в отношении класса, который тоже смотрел на него как на временный аттракцион, а для успехов дела Самохину нужно было, чтобы к нему и его «новациям» относились серьезно. Поэтому у него и появилась идея: потребовать, чтобы ему дали возможность довести класс до конца полугодия или, что было бы совсем уж хорошо, до конца учебного года. Идея не такая уж бредовая, прецеденты имелись: школа была базовой школой пединститута уже около десяти лет, и у дирекции не было оснований портить двусторонние отношения, не лишенные взаимной выгоды. Школа снисходительно терпела «активных» и «пассивных» практикантов, по мере своих сил тормозивших работу учителей, а институт относился к выпускникам этой школы благосклоннее, чем к выпускникам других (при прочих равных условиях, конечно).

По этому вопросу Самохин имел беседу с Анатолием Наумовичем, директором школы, и был принят очень радушно.

— А, вот он, наш калиф на час! — заулыбался директор. — Наслышан, как же. «Самохин дает бой!» Читал, читал я эту статейку. Спасибо, что помянули добрым словом и нас, скромных пахарей на ниве просвещения. Одно только не ясно: кому это вы даете бой? Не нам ли, грешным делом? Ату их, консерваторов, ату их! Ну, шутки в сторону. Чем могу быть полезен?

Самохин в нескольких словах изложил свой план.

— Так, поработать хотите, значит. Ну что ж, разумно, логично и полезно. До конца учебного года не обещаю, а вот до зимних каникул… Но что нам делать с Вероникой Витольдовной? Не увольнять же ее, как вы полагаете? Вы, кстати, с ней еще не говорили? Она не возражает? Самохин неохотно объяснил, что поговорить с Вероникой Витольдовной у него еще не было возможности,

— Это что же, — удивился Анатолий Наумович, — она у вас и на уроках не бывает?

Самохин уклонился от ответа.

— Ай-яй-яй, — директор поскучнел, — обидели чем-то такую милую женщину, не иначе. А без ее согласия, вы сами понимаете, никак нельзя. Мы ей часов подбросили бы, конечно, насчет увольнения я пошутил… Но через ее голову не могу.

С Вероникой Витольдовной дело обстояло непросто. Обидеть ее Самохин ничем еще не успел, и женщина она была действительно милая. Худое бледное продолговатое лицо, сохранившее свою миловидность, глаза светлосерые, очень внимательные, очень участливые глаза, и быстрая умная, насмешливая улыбка, которая возникала и пропадала так мгновенно, что невозможно было ее уловить, оставалось только отчетливое ощущение насмешки. На «детишек» это очень действовало, равно как и продуманные интонации, расчетливые паузы, ставившие на место лучше всякого окрика. Словом, это была прямая противоположность «матерой словесницы» — ханжи, перестраховщицы, очковтирательницы и пошлячки, которая с легкой руки кинематографа стала чуть ли не символом школьного преподавания литературы, главной виновницей всех школьных бед.

С Вероникой Витольдовной у Самохина был только один разговор — сразу после первого урока.

— Ну что я вам скажу, Самохин, — говорила Вероника Витольдовна, гуляя с ним по пустому коридору, и голос ее звучал тихо и безучастно, глаза устало опущены, как будто все, что она собиралась сказать, было ей заранее глубоко безразлично. — Ну что я вам скажу, Самохин. Вы зрелище, на вас билеты надо продавать. И эти новшества… давно уже нас, старух, попрекают: не умеем, боимся. Магнитофон, монтаж из Скрябина и Блока — все к месту, все со вкусом подобрано. Особенно меня поразил магнитофон — точнее, его размеры: не поленились же принести… Да вам и Яхонтов не нужен: вы сами великолепно читаете. Я даже заслушалась…

Вероника Витольдовна умолкла и молчала так долго, что Самохин не выдержал.

— И тем не менее… — сказал он.

— Что тем не менее? — Вероника Витольдовна удивленно подняла глаза.

— Вы хотели сказать «тем не менее».

— Ничего подобного. Я собиралась сказать «и все-таки». И все-таки, Евгений Ильич, а где же урок? Что нового они узнали, бедные мои переростки? Что вы талантливый человек? Да, это они сразу «усекли». — Последнее слово Вероника Витольдовна произнесла поморщась. — Но где отдача, отдача-то где? Это не урок литературы, Самохин, милый. Извините, что я вас по фамилии.