Алексей Молокин - Гоблины в России (СИ)

Другой — который грузовые дирижабли для районов крайнего севера подрядился мастрячить, построил одну штуку, а потом взял, да и переоборудовал под личную воздухоплавающую яхту. И уплыл на ней, по воздуху, естественно, только вот не на крайний север, а в Куршавель! То-то все тамошние богатые бездельники обзавидовались!

Третий, который под железный зубовный скрежет взялся науку финансировать, тот, правда, сознательным оказался. Как только скрежет заржавел и стал нестрашным — раздал подопечным по штуке баксов и сказал, примерно, так:

— Вот что, господа филирики, кто хочет — может на эти деньги за бугром счастья попытать, а кто не хочет, тот пусть поступает с ними по собственному разумению. Ботинки новые купит, или пропьет… Вольному, значит, — воля! А мне пора, дела, знаете ли…

Засмущался немного — и был таков! Ладно, хоть засмущался.

В общем, все разбежались, и никто не умер. И то хорошо.

И остался Иван-солдат один. Точнее, не один, а с изрядно тронутой ржавчиной, некогда грозной, а теперь просто скрипучей, словно мамаша старой девы, Древней Боевой Челюстью.

Вот сидит он вечером в своем Мак-Дональде, на столе бутылка «Шуйской», напротив — несчастная ржавая железяка. Разговаривают.

— Что это с тобой, командир? — спрашивает Иван. — Так славно работали. Россию, почитай, уже почти спасли, и тут, в самый, можно сказать решающий момент ты ломаешься! Натуральный облом. Непорядок, командир, да и стыдно…

— Мне не стыдно, — скрипят ржавые зубы. — Мне старо…

Иван стопку налил, посмотрел с тоской на встопорщившуюся огнями Москву за окнами, выпил без закуски и говорит:

— Ты же древний…. то есть, древняя…. Тьфу, извини…. В общем, Древняя Воин, тысячи лет сражаешься и ничего, а тут вдруг тебе состариться приспичило. Непорядок это…

— Я не воин, — шелестит едкая железная пыль. — Я только часть воина…. Я — частицы Силы. Ты — воин.

— Солдат, — соглашается Иван. — В чине капитана. Так в чем же дело-то?

— Я не твоя часть, — грустно отвечает Железная Челюсть. — Я часть Великого Воина из Междуземья. Мне здесь не прижиться…

Иван налил еще стопку, чокнулся с тенью, которая на миг проявилась на стенке, аккурат между Мак-Даком и клоуном Дональдом, выпил, и говорит:

— А ведь еще немного — и получилось бы! Вон, как нас все это толстосумы боялись! Чего прикажем, то и делали. Эх, совсем чуть-чуть бы, и получилось бы! Не вышло. Скажи, почему?

— Потому что боялись… — уже совсем мертво шепчет железо. — Нужно, чтобы не боялись, а чувствовали защиту…. Верили…

— Чтоб я Капитошу защищал? — вскинулся Иван. — Да никогда!

— И его…, и остальных… — соглашается Челюсть. — Страну… Ты — солдат…

За окнами совсем стемнело, автомобили отталкивали от себя темноту и снег вытянутыми вперед яркими ладонями. Ночная столица медленно всплывала к небесам, щурясь огнями сквозь снегопад.

— Сколько тебе осталось? — тихо спросил солдат.

— Три дня… — спокойно ответили запекшиеся ржавчиной губы. — Если меня через три дня не вернут Хозяину, я рассыплюсь…

— Кто твой Хозяин?

— Великий Орк. Владыка. Магарх. Урукхай. — ответила темнота.

А в это время, на сцену, под безжалостные огни световых пистолетов, выбежал братец-Василий, Васька-гусляр. С новенькими, сияющими электрогуслями наперевес, фиброусилитель для которых делали лучшие в мире японцы. И стройные мулаточки бэк-вокалистки нервно дрогнули узкими бедрами, готовые подхватить любую ноту, в нужный момент отвлечь публику от солиста, как бандерильеро отвлекают быка от поскользнувшегося матадора. И зал замер, в ожидании, когда начнется музыка и алая, полыхающая любовью роза раскроется над левым плечом новой звезды Российской сцены — Страстного Васьки.

Начинался очередной концерт молодой, но уже ставшей культовой группы «Страстный Зуб».

И грохнуло. Бас тяжело и сладко толкнул недоверчивое сердце толпы и принялся раскачивать и массировать, пока оно не раскрылось, а потом Васька включил фиброусилитель, и жадные души человечьи затрепетали хищными ресничками, словно раскрывшиеся росянки, алчущие насытиться чужой любовью, потому что своей, как всегда было мало.

Васька, словно гусенок, вытянулся к микрофону и, не прекращая резать зал звуками электрогуслей, запел-закричал песню, о новорожденном человеке, уже умеющем кричать.

И тут над левым плечом музыканта, там, где багровой вспышкой любви должны были раскрыться губы Алого артефакта, что-то звонко лопнуло, посыпались искры и даже, кажется, повалил дым.

Васька дернулся, слегка осел влево — плечо немилосердно пекло. Но группа и бэк-вокалистки не подвели, поняв, что случилось неладное, девочки затанцевали вокруг рок-гусляра, заслоняя его от публики, а опытные лабухи из духовой секции, спасая солиста и номер, дружно рухнули в зал сверкающим биг-бэндовым обвалом.

— Ты чего лажаешь? — прошипел Васька почерневшей, но все еще горячей Алой Целовальной Челюсти, сидевшей на его левом плече, словно выскочившая их печки царевна-лягушка.

— Я не лажаю…. Я перегорела, — странным, словно червивым голосом просипела Алая Целовальная. — Дальше — без меня…

— Чуда сегодня не будет, — понял Васька. — Но публика пришла за чудом, значит, придется выкручиваться без колдовства, самому… точнее — самим. Он бросил быстрый взгляд на музыкантов, но те все и так поняли. И они стали играть…

Позже, крикливые и наглые музыкальные комментаторы спорили — что это было. Кардинальная смена музыкального стиля, или просто неполадки с аппаратурой. Во всяком случае, никто не рискнул считать концерт провалившимся, но никто не решился назвать его удачным. Васька от интервью отказывался наотрез, мудро отправляя на встречи с пираньями пера Кащея Ржова. Все равно ведь бессмертный — не жалко.

Поздней ночью, а точнее — ранним утром, Васька сидел в гостиничном номере. На журнальном столике, между рок-гусляром и его боевой подругой, сморщенной, словно отцеловавшая свое женщина, стояла початая бутылка «Шуйской».

— Эх, — сокрушался Васька. — Так хорошо начали. И без всякой фанеры. Публика на концерты валом валит. Даже Кащей, и тот почти человеком стал, а ты… Что с тобой, подруга?