Андрей Курков - Сказание об истинно народном контролере

«Со слов местного жителя Барулая, — прочитал Добрынин хорошо сохранившийся текст, написанный химическим карандашом, — стало мне известно о зверском убийстве члена РСДРП Шендеровича, присланного для организации Советской власти в якутском городе Хулайба. Убийство было организовано присланным товарищу Шендеровичу в помощь товарищем Кривицким, вступившим в преступный сговор с японскими империалистами. Также есть основания считать тов. Кривицкого виновным в таинственном исчезновении целого северного народа урку-емцев, которые отличались высокой образованностью и все до единого хорошо говорили по-русски. Этот народ бесследно исчез после убийства товарища Шендеровича. Перед исчезновением, по словам местных жителей других национальностей, народ уркуемцев насчитывал до ста двадцати человек, включая женщин и детей. Считаю необходимым прислать сюда специальную комиссию для более полного расследования совершенных тов. Кривицким и его подручными преступлений. Подпись:

Егоров Егор Федорович, народный Контролер Советского Союза».

«Вот ты кто! — подумал с горечью Добрынин, дочитав бумагу. — Так, значит, здесь поступают с народными контролерами…» И захотелось Добрынину плакать, плакать не жалостно по-бабьи, а так, как плачут настоящие большевики на похоронах собратьев, — плакать без слез и беззвучно, плакать внутренне, ощущая страдание каждой кровинкой своею. И выпить захотелось, но от этого желания Добрынин удержал себя. И снова подумал о том, что надо Кривицкого судить и судить его прилюдно. И опять возник вопрос: как? Каким судом?

И от кажущейся беспомощности своей закусил Павел губу и почувствовал на языке вкус собственной крови.

Шипел дерн, пропитываясь неспешным игривым огнем.

Кто-то подходил к чуму — были слышны поскрипывания верхового снега.

С ожиданием Добрынин смотрел на низенький вход в жилище, завешенный двойной или тройной оленьей шкурой.

Зашли двое — Ваплах и заместитель Кривицкого Абунайка. Старик вежливо поклонился народному контролеру.

— Привет твоему гладкому лицу и твоей мудрости! — сказал он, опускаясь рядом на мягкий ворсистый пол. — Мне урку-емецкий человек Ваплах рассказал много… а русский человек Кривицкий совсем недавно говорил: далекий гость в реке утонул. Я думал — беда, а Ваплах приходит и меня сюда зовет…

— Да… — сказал Добрынин, желая остановить не совсем связную речь старика. — Ваплах сказал, что вы — умный человек. Вы знаете, кто такой Кривицкий?!

— Абунайка умный, — старик кивнул. — Абунайка знает плохого русского человека Кривицкого, Абунайка про японцев знает, Абунайка много знает…

— А почему же товарищ Абунайка знал про эти беззакония и ничего не делал?

— строго спросил народный контролер.

— А что мог Абунайка делать? Абунайка не сильный, старый и нерусский. Надо, чтобы русский приехал и наказал русского, а Абунайка не может сказать, что русский человек — плохой, Абунайке никто не поверит…

— Ну ладно, — Добрынин махнул рукою, утомившись от многословия старика. — Скажите, товарищ Абунайка, у вас здесь свой суд есть?

— Суд? — переспросил старик.

— Ну да, если кто-нибудь что-то украдет или убьет кого-то, вы его наказываете?

— Да-а… — ответил старик.

— Значит, это у вас организовано, и вы знаете, как наказывать? — уточнил Павел.

— Конечно, Абунайка знает! — подтвердил старик.

— Тогда вы можете и Кривицкого своим судом наказать?! — спросил Добрынин, глядя старику прямо в глаза.

Абунайка задумался, поднес сухую желтоватую руку ко рту, дотронулся до острых коротких усов.

— Наверно, можем, — наконец произнес он.

— Ну тогда берите его и судите! — твердо сказал, как приказал, Добрынин.

— Абунайка к народу пойдет, суд готовить будет, а на суд русского человека Добрынина позовут! — старик поднялся, поклонился контролеру и ушел.

— Русский человек еду не кушал? — спросил Ваплах. — Надо кушать, а то холодно будет…

— Ладно, давай! — устало проговорил Павел. Урку-емец снял с печки котел, разлил из него какую-то похлебку по двум глиняным мискам и одну протянул народному контролеру. Подал ему и белую костяную ложку. «Эх, хлеба бы сейчас!» — с горечью подумал Добрынин. Похлебка была излишне соленой, но вполне съедобной. Съел ее Павел быстро и вспомнил первый рассказ 6 Ленине и о невкусном национальном супе. «Наверно, это не здесь было», — подумал Добрынин.

Урку-емец ел медленно и при этом громко чмокал губами. Доев, он опустил пустую миску на пол под печку и снова предложил выпить тарасуна. На этот раз Добрынин не отказался. Во рту сразу стало приятней, но на душе по-прежнему тяжелым камнем лежали впечатления этого дня, и ни о чем другом Павел думать не мрг.

— Абунайка все сделает, — снова угадав мысли Павла, проговорил Ваплах. — Он с народом поговорит, народ его слушается.

Дальше сидели они молча. Пили тарасун, думали каждый о своем.

Времени прошло немного — может, два часа, может, три. И послышался снова скрип верхового снега. В чум зашел Абунайка. Зашел деловитой быстрой походкой. И на круглом загорелом лице его было такое серьезное выражение, что Добрынину сразу захотелось встать на ноги. Все-таки серьезные люди всегда вызывают уважение.

— Суд готов,сказал старик.Собаки ждут. Надо ехать. Вышли, сели в сани. Старик закричал на собак и хлестнул их недлинной нагайкой. Уже на ходу Павел застегивал свой кожух, хотя после выпитого тарасуна было ему тепло.

— Где суд-то будет? В Хулайбе? — спросил он старика, сидевшего впереди.

— Зачем в Хулайбе? — старик пожал плечами. — На хорошем месте суд будет, там всегда судим.

Собаки бежали проворно. Снег почти пел под полозьями саней, и это нравилось Добрынину и успокаивало его.

Рядом сидел урку-емец. Сидел он с закрытыми глазами и тоже негромко пел, словно подпевал снегу. Пел он что-то на своем урку-емецком языке. Песня была заунывная и грустная, и решил Павел, что в песне этой поется о трагической судьбе урку-емецкого народа. И захотелось Павлу поподробнее расспросить Ваплаха, что же все-таки с его народом произошло, но не решился он прерывать песню.

А собачки бежали быстро, и залюбовался их бегом Добрынин. Красивые и пушистые были собачки, и только одного не хватало Павлу — хотелось ему, чтобы собачки эти на бегу лаяли, но они бежали молча, и понял Добрынин их молчание, ведь и сам он, постоянно будучи под северным небом, держал рот закрытым, чтобы не запустить к себе вовнутрь этот колючий морозный воздух. Вот и собаки, наверно, именно поэтому не лаяли.

Вокруг поднимались и опускались покрытые снегом холмы, все было однообразно и сурово.

Поднявшись на вершину очередного холмика, Абунайка приостановил окриком собачек и посмотрел с высоты по сторонам, потом снова прикрикнул, и понесли собачки сани вниз по пологому спуску.