Андрей Курков - Судьба попугая

И он поиграл зеленой флягой, которую держал в правой руке. Во фляге, переливаясь, забулькала жидкость.

Минут через десять они уже сидели за столом вместе с разбуженным Ваплаховым. Кроме фляги спирта военные принесли полбуханки хлеба.

Посередине стола горела свеча, и отражение ее огонька в оконном стекле как бы добавляло освещения.

Разлили спирт по кружкам, нарезали хлеба, Добрынин добавил в солонку соли.

— Ну, за победу! — сказал младший лейтенант. Выпили. Заели хлебом с солью.

— Теперь начнется совсем другая жизнь, да, Солдаткин? — младший лейтенант посмотрел на своего солдата-шофера.

— Так точно, — ответил солдат.

— Вернешься домой, женишься, нарожает тебе жена кучу детей, и никакой больше войны, один созидательный труд, да? — все еще глядя на Солдаткина, спросил офицер.

— Так точно, — ответил тот.

— А у вас есть дети? — офицер перевел взгляд на Добрынина.

— Есть, — народный контролер кивнул. — Двое… нет, трое теперь… Дарьюшка, Петька и Григорий.

— За их счастливое будущее! — снова подняв кружку, сказал офицер. Выпили.

— А у вас есть дети? — пожевав хлеба, офицер обратился к Ваплахову.

— Нет.

— А у меня двое, — сообщил младший лейтенант. — В эвакуации сейчас, в Сибири… Но скоро я их увижу!

Урку-емец задумался, и стало ему печально, ведь задумался он о том, что у этого молодого офицера есть двое детей, а у него, уже седого, но еще полного сил мужчины, ни одного.

Добрынин тем временем уже окончательно проснулся и еще не совсем захмелел, и поэтому мыслил серьезно, несмотря на крепость спирта.

— А у вас в части радиостанция есть? — спросил он офицера.

— Конечно, — ответил тот.

— И с Москвой связаться можно?

— Можно. Только надо разрешение майора Андросова.

— Раз война кончилась, мне надо в Кремль радиограмму послать, чтобы меня в Москву отозвали…

— Это нетрудно, — офицер махнул рукой. — Вот посидим еще немного и поедем вместе в часть, там все сделают.

Выпили по третьей.

— Я, когда домой вернусь, — заговорил солдат, — первым делом на работу устроюсь, в автопарк…

Ваплахов глянул на Солдаткина с некоторым осуждением.

— Первым делом жениться надо, — сказал он, однако не намереваясь вступать по этому поводу в горячий спор.

— Нет, — не согласился солдат. — Первым делом надо в автопарк устроиться. Я так люблю запах бензина, масла машинного…

И солдат поднес к лицу и понюхал собственную руку. На лице у него было выражение настоящего счастья.

Офицер посмотрел на подчиненного снисходительно.

— Подрастет — поумнеет, — сказал он и разлил по кружкам остатки спирта.

— Ну, на коня, и поедем!

Вскоре они уже ехали в «газике» по ночным безлюдным улицам. За рулем сидел младший лейтенант. Рядом с ним — Добрынин. Солдат-шофер спал на заднем сиденье, бормоча что-то сквозь сон.

Ваплахов остался в домике. Военных он любил, но в эту ночь захотелось ему побыть одному, посидеть за столом перед горящей свечой, как это делал народный контролер, подумать.

Часть находилась в пяти километрах от городка.

Майор Андросов, оказалось, знал о существовании Добрынина, как знал он о каждом гражданском мужчине, находившемся в момент войны на подконтрольной ему территории тыла. С интересом прочитал он мандат народного контролера, потом попросил написать текст радиозапроса в Москву. А когда текст был готов, майор самолично отнес его радисту и, вернувшись, предложил Добрынину отдохнуть, дожидаясь ответа. Однако спать народному контролеру не хотелось. Тогда майор предложил ему посидеть в их библиотеке, почитать что-нибудь.

Добрынин охотно согласился.

На полках он обнаружил книги только двух видов: военно-политическая литература и стихи. Настроение было приподнято-пьяным, и руки сами потянулись к сборникам стихотворений. Просматривая эти тонкие, зачитанные до дыр книжицы, Добрынин иногда останавливался и читал вслух одно или два стихотворения. Потом ставил сборник на место и доставал следующий. Так в руках у него показалась книжечка, имя автора которой сразу насторожило память: «Бемьян Дебный. Как 14-я дивизия в рай шла».

Где-то Добрынин слышал это имя, но где? «Коммунист хороший, но человек очень плохой…» — донесся откуда-то из глубин добрынинской памяти знакомый голос.

А Дмитрий Ваплахов сидел перед оплывающей желтым воском свечой, смотрел на огонек и бормотал на своем родном урку-емецком языке:

Бар кан тар Уйкымун юсут, Сарбын таг Ус импан атын…

Вдруг что-то ударилось в окно, и стекло задребезжало так громко, что перепуганный Ваплахов задул свечу и присел на корточки, затаив дыхание.

На лбу выступил холодный пот. Он вспомнил, как в самолете, когда летели они из Москвы, просил его Добрынин больше никогда, даже самому с собой, не разговаривать на своем языке, чтобы больше ни у кого не возникло сомнения в том, что он, Дмитрий, русский. Неужели он забыл об этом предупреждении? Или мало ему было седины, в одну кремлевскую ночь состарившей его на тридцать лет?

Нет, думал Ваплахов, все я помню… Это ночная тишина, победа и мысли о Тане Селивановой, вот из-за чего проявил я опаснейшую оплошность. Снова прислушался, но было тихо. На корточках прокравшись по коридору к двери, Дмитрий приложил ухо к дереву, но ничего не услышал. Тихо, придерживая пальцами, снял дверной крючок и чуть подтолкнул дверь правым плечом. Дверь приоткрылась.

На улице уже привыкшими к темноте глазами Ваплахов никого не увидел. Только что-то мелкое лежало под окном. Видимо, предмет, которым кто-то бросил. Но зачем? Чтобы испугать его? Или чтобы напомнить о светомаскировке, которую они с Добрыниным практически никогда не соблюдали.

Ваплахов взял предмет в руки. Это была мертвая птичка.

Дмитрий облегченно вздохнул и поднялся на ноги, все еще держа ее в руках. Оглянулся по сторонам. Потом отошел от домика к одиноко росшему на другой стороне улицы тополю и опустил холодный мягкий комок на землю.

И тут вспомнил он, что над любым умершим существом надо прочитать юлусу — напутствие, иначе душа умершего зверя или птицы не вернет тело природе, и превратится мертвое тело в камень, преградив траве или дереву путь к солнцу.

Зашептал Дмитрий юлусу, на ходу переводя ее на русский и от этого то и дело запинаясь — не хватало в русском языке слов, чтобы звучала юлуса так же высоко и проникновенно, как звучала бы она на урку-емецком:

— Выйди-вылети, став ветерком и опустив уже ненужные крылья. Забери с собой память о земле и небе. Взлети туда, где Эква-Пырись кормит синих птиц небесной пшеницей. Поклонись ему верхними облаками и скажи, что внизу уже ночь, и спят медвежата в берлоге, спят мох и трава под снегом, и не знают они про то, что звук, веселивший небо, уже не имеет тела.