Наталья Лукьянова - ВИА «Орден Единорога»

«Романтики ему, вишь, захотелось! Приключений! Детективов! … Обошла принцесса тридевять земель и нашла этот ключик. Вставила она его в скважинку и у нее отвалилась попа. Так выпьем же за то, чтобы не искать приключений на свою попу! Брюс Уиллис! Шварценеггер! Сильвестр Сталлоне! Где они были, когда в Америке небоскребы взорвались! Прошли времена иллюзий! Доброе утро, последний герой! Нынешние герои трахаются перед видеокамерами и склочничают, как подъездные бабки!..»

Сакраментальный монолог лишь отчасти отвлекал от стыда за собственную персону. Впрочем, это был даже не просто стыд, а скорее страх. Вообще страхов было два.

Первый охватил Пашку, когда сидел он с полевым биноклем на верхушке елки в непосредственной близости от бетонного забора, окружившего бывший пионерский лагерь имени бесстрашной пионерки-героини Лизы Чайкиной.

Кстати, о пионерах-героях. Как-то быстренько всю память о десятках мальчишек и девчонок, отдавших жизни за неважно какую советскую, но Родину, за то, чтобы нынешние их ровесники жили в мире, за преданность идеалам (которые сами взрослые им и подсунули), свернули и засунули подальше, известно куда. Мало того, выбрав из рядов расстрелянных, замученных, распятых, с выжжеными алыми звездами на хрупких ребрах детей, зарезанного собственным отцом Павлика Морозова, вытащили его из могилы и соорудили пугало. Теперь у нас одни великомученики — царевич Дмитрий да расстрелянная царская семья, а Лизонька Чайкина, маленькая девочка со стопкой листовок, за каждую из которых расстрел, в корзинке, тихонько идущая по земле меж огромных и страшных людей с автоматами — она теперь не героиня. А сколько ей там было: девять? Двенадцать? Четырнадцать? По крайней мере не двадцать, как Пашке сейчас.

А Пашке страшно, так страшно, что жизнь его, как положено, вся проносится в памяти, и еловая ветка под ним дрожит. Смотрит Пашка, как маршируют по заасфальтированному плацу маленькие фигурки в одинаковой черной униформе, как постукивает по коже высокого ботинка резиновой дубиной охранник-браток, видит иномарки у железных ворот и колючую проволоку над забором. Вот тебе бабушка, за что боролись… Вот он, результат проведенного участковым милиционером Павлом Анискиным, то есть Федоскиным, конечно, частного расследования. Лазанья в компьютере, задушевных разговоров в отделе, в гороно, в интернатах и в разных других местах. Причем, расследования не такого уж и длительного: хватило полутора дней, чтобы найти эту елку, посмотреть с ее верхушки в бинокль и затосковать.

Это первый страх. За шкуру. Собственную.

А второй…

А второй страх: оставить все как есть и жить. С непонятно какой совестью. С непонятно каким смыслом. Зная, что если этот мир рассыплется в какой-то момент башней из кубиков, то тебе не утешить себя в последний момент, мол, сделал все, что мог. Когда кто-то из этих будущих идеальных солдат всадит ему, Пашке, в живот порцию свинца, он сам будет виноват: не остановил в свое время, не вмешался, даже не попробовал что-то сделать.

Да… так вообще получается три страха. Еще, получается, страх за … хи-хи-хи… будущее. Ведь это же страшно: некий преступный элемент сколачивает свою империю, а на службу ей ставит этаких полузомбированных оловянных солдатиков, набрав их из бездонного источника детского сиротства и обездоленности. Кто их хватится, этих бомжиков, бегунков, детей вечно пьяных родителей? А и хватится: дети по виду накормлены и одеты, возможно, даже довольны — кому надо вмешиваться? А вмешаешься…см. Первый страх.

Вот таким возвышенным стилем рассуждал за бутылочкой (уже второй) милиционер Паша Федоскин, клеймил себя, судьбу и страну, и единственное, что благословлял, так эту самую бутылку, обещающую ему забвение. А утро, как говорится, вечера мудренее. Авось да небось… Пашка хлебнул еще. Из презрения к себе молодой человек не закусывал.

Однако забыться не удалось: зазвонил телефон. Федоскин покосился на тарахтящий аппарат брюсуиллисовским прищуром. Как и полагалось по сценарию любого боевика — сигнал не смолкал. Паша поднял трубку, втайне надеясь, что беспокоят его девки или кто-нибудь из прочувствовавших халявную выпивку приятелей, но отчего-то понимая тщетность своих надежд. «Да. Именно тщетность,»— заметил он себе обреченно: голос в трубке принадлежал его пионервожатой, бывшей пионервожатой, конечно, Асе Лученко.

— Паша. Это тебя Ася Лученко беспокоит. Ты ведь у нас, насколько я помню, мент поганый? Отлично. Помнишь, лет десять назад я писала приключенческий роман, и ты здорово обиделся тогда, что прототипом главного персонажа оказался не ты, романтически настроенный семиклассник. Так вот у тебя появился шанс попасть в историю. Не пугайся, особенно напрягаться не придется, это во-первых. Во-вторых, не пугайся, это не будет комикс, как в прошлый раз, и твои ППС-ники над тобой угорать не будут…

— Ладно… — водка сделала свое черное дело: Пашка покорился судьбе. Правда, он думал, что судьба потребует от него длительного тусклого существования, омраченного бесконечными муками совести, но судьба захотела от Федоскина, чтоб жил он быстро, и умер молодым и героическим. Но в данный момент Паше было уже все равно, что хлеб, как говорится, что… — Ладно, дай трубку Сереге. Да знаю я, что мужа твоего Родион зовут. Я имею в виду того парня, который, наверняка там у тебя сидит. У вас он представился как Рэн О' Ди Мэй? Знаешь, Асенька, по-моему, его настоящее имя — Очень Большие Неприятности… — тут Пашка подумал, что напрасно бабули с его участка говорят, что никогда Федоскин не будет настоящим ментом: бухает он как самый настоящий мент — почти не пьянея, вон какие фразы вогова…выграва…выгравываривает. Или это он протрезвел? Рэн О' Ди Мэй! Нет, парень, имя твое — Большая Пребольшая За… все, короче, там будем.

— Ратьку надо увезти к кому-нибудь… — Ася забилась в уголок дивана, бессильно сложив на коленях руки, нижняя ее губа чуть отвисла от обиды на жизнь. — …Хорошо хоть мама с папой в санаторий уехали. Как бы я все это им объясняла — не представляю, — все с той же кислой физиономией единственная в компании женщина прошествовала в соседнюю комнату, а оттуда в ванну с кучкой чего-то неопределенного, отдаленно знакомого в руках. Родион, до того задумчиво подпиравший косяк, скользнул вслед за женой, и вскоре сквозь шум воды до сидевших в комнате донеслись приглушенные звуки скандала.

— Ася разбушевалась, — пробормотал под нос Борис и зашарил по книжным полкам, жаждущим укрытия и покоя взглядом.

— Вот почему я до сих пор и не женился, — осклабился было довольный собой Дима, но тут в ванной раздались женские рыдания, и он смущенно засвистел.