Наталья Лукьянова - ВИА «Орден Единорога»

Особенно невзлюбила Битька их королеву. Но тут уж само получилось. Дело в том, что эта правительница друлиньского народца, не понятно какое она там дерево, оказалась того самого типажа, какой Битька всегда терпеть не могла: пухленькая, гладенькая, золотоволосая усепусечка, с аккуратным носиком, наивными глазками, и по глубокому подспудному убеждению девочки с зубами в два ряда. Вся такая чистенькая, благополучненькая, приветливая. Ни одного комплекса за душой. Староста этажа. Активистка. Пьяная, помятая пионервожатая. Впрочем, конечно, не помятая и не пьяная. Это уже просто из Битьки-детдомовки злость поперла. И на Рэна эта дрислинья посмотрела так, что у Битьки сразу руки опустились, и сердце упало и в траве заблудилось: ласково так, заинтересованно и с той много обещающей и ничего не требующей легкостью, на какую любой мужчина покупается ни за грош и с потрохами.

А впрочем, вскоре все это стало для Битьки не так уж важно, а потом совсем забылось: ведь это был первый их настоящий концерт. И первая сцена. И первые зрители. И когда, по веленью королевы занавесом закрывавшие мухомор деревья разом откинули кроны. И когда вспыхнули иллюминацией миллиарды разноцветных светляков. И Битька подошла к краю сцены и, поднеся к губам бутон лили-буцефала, пощелкала по нему ногтем и проверила звучание неизменным: уан, ту, фри, она уже любила всех этих друлиний, любила от всей души, любила вместе с луной, прудом, деревьями, травой, звездами, морями, пустынями, африками и антарктиками. Любила так сильно, что любовь эта излилась из нее песней, английских слов которой Битька и сама не понимала, но которые были и не к чему, потому что песня выплескивалась прямо из ее сердца волнами и ручьями, омывала все сердца и души, и что там у деревьев, трав и луны внутри, в самой сердцевинке.

Восторг обжег Рэна — весь он вмиг сгорел и одновременно продолжал гореть в ослепительном пламени ритма, мелодии, голоса, звука, единения. Песни делали всех одним и одновременно одного всем. Руки сжимали руки, а слезы сжимали горло. Гитара заставляла тело Рэна двигаться едино с ее смехом и плачем. Смущение отступило не сразу, но вдруг сметено было необыкновенной легкостью, будто душа всплыла куда-то высоко, и так ей весело, что можно и пошалить. И он раскачивался с гитарой, танцевал с ней извечное танго соло-гитаристов, так что Шез только головой покачал, и, надо сказать, сентиментально умилился: надо же, вот тебе и средневековый оруженосец.

Иногда Рэн взглядывал на Санди, когда уже перестал бояться за свои пальцы. Санди неистовствовал. Похоже, огонь был его стихией. «У этого парня действительно бешеный темперамент. Но до чего же я люблю его», — промелькнула мысль. Неизвестно где: в сердце, в голове, а, скорее всего, прямо в руках Рэна, по струнам. Потому что Санди на миг обернулся и ослепительно блеснув белыми зубами махнул Рэну ослепительно же белой шевелюрой: «Кайф, правда?». «Бц! Бц! Бц!»— выбивал он из своих барабанов, к каждому из которых привязано было по лилии-микрофону, громы и молнии, просто как молодой языческий бог.

Рассыпался горячим песком шорох маракасов. Похоже, маленький тролль не выдержал-таки напряжения момента и закаменел, однако импровизировал, несмотря на полную неподвижность всего кроме лапок виртуозно.

Бэт…

Упасть сейчас на колени вместе с гитарой к ее ногам, не в силах ничем, кроме пронзительного соло сказать ей, что ее голос божественен, что сама она сейчас для Рэна больше, чем жизнь, или есть сама жизнь. Что даже не будь она для оруженосца ничем до этого момента, сейчас она стала бы для него всем. Она как маленького ребенка взяла за руку его душу и от песни к песне ведет его через причудливые миры, через боль и радость, ярость и нежность, золото и белизну, тьму и свет, с любовью. И его гитара играет эти чувства и эти миры. Помогает ее голосу передать все их краски и оттенки. Как делают это ударники, саксофон, маракасы. И они открывают эти неизведанные дали всем, кто слышит их. Откидывают перед ними занавесы и рассыпают под ноги несметные богатства и своих душ и их же собственных. Души слушающих словно цветы раскрываются под прикосновением музыкантов к струнам, и незаметно музыканты начинают озвучивать их тревоги и печали, надежды и устремления. Теперь уже зал ведет, сам того не осознавая Бэт, Рэна, Санди, Аделаида в свою жизнь. И у нее свои законы. И маленькая ирландская чародейка Кэт Буш откуда-то хорошо их знает.

Это законы ночи, с ее терпкими, дикими запахами, с ее пронзительными тенями и бархатным светом, с ее запутанными звуками, с ее замысловатыми чарами. Здесь можно заблудиться и пропасть, можно стать цветком, и умереть, истекая ароматом. Здесь полеты в черноте, по наитию, сжимают тоской сердце и сладко кружат пустую голову. Здесь путается правильно и неправильно.

И, пожалуй, ты сказал бы «стоп», но ведь это ты играешь эту песню. Хотя одновременно ты идешь по этому лесу. Деревья и тени трутся друг о друга гибкими телами, переплетают ветви, мешают листву. Свет неверен. Пляшут зеленоватые блики, так что больно смотреть на ломаемые их танцем собственные руки.

Рэн огляделся, прислушался: где-то вдалеке звучит музыка, играет его гитара. Но ветер шумит сильнее. Тревожно и хорошо. И нестерпимо хочется прижать к своему сердцу чье-то маленькое и горячее и успокоиться, забыться в их совместном тихом стучании.

Рэн почти уверен, что она придет. Глаза больно от отчетливости происходящего, будто в них песка насыпало. Он слышит как в запястьях и в горле больно колотится пульс.

От прикосновения ладоней, закрывших сзади его глаза, Рэндэлл слишком сильно вздрагивает. И еще только схватив запястья, уже понимает, что с ним — не она.

Королева. Таковы законы этого сна, этой ночи, что он и жутко разочарован и нет. Друлинья начинает что-то говорить ему. Но сперва оруженосец не слышит слов, он слышит только, как говорят ее волосы. Тонкие пряди змейками струятся — ими играет ночной ветер, как золотыми нитками; ее плечи — они певучи и томны, они жалуются на прохладу, ее грудь… — о, ее речи слишком откровенны, и Рэн шарахаясь от них, прислушивается к щекам, глазам и, наконец, губам, которые шевелятся и, наконец, в их танце Рэн начинает различать слова.

— … такие ошибки случаются, и в них нет ничего страшного, ведь ты так юн и не опытен. Люди того мира отличны от нашего. Не удивляйся, нам ли не отличить свое от чужого. Не удивительно, что их юноша, показался тебе слишком похожим на женщину. К тому же, ты храбр, благороден, силен, ты мужественен. Твоя кровь горяча. Слишком уже горяча для мальчика. Она требует превращения в мужчину. Не мудрено, что за неимением лучшего, ты принял желаемое за действительное. Но позволь мне дать тебе узнать, что такое настоящая женщина, и ты уже никогда не спутаешь…