Антон Твердов - Нет жизни никакой

«Да ведь это меня в рекламе снимают! — подумал он. — Как Юлию Меньшову! Живи с улыбкой! Господи, а я-то думал… Но где я все-таки нахожусь? В Африке или в столице на съемочной площадке? И что рекламируют? „Орбит“ или „кока-колу?“

На этот вопрос Степан Михайлович не мог ответить — даже самому себе. Хотя, как только он снова закрыл глаза, он отчетливо увидел, как ночь перевалилась за половину, тяжко грохнулась и, разгоняясь, заскрипела дальше — Патриаршие пруды кипели и пузырились народом, на куполах собора Василия Блаженного яростно клокотал свет сотен прожекторов — в то время как на Красной площади разворачивалось действо рекламной кампании «кока-кола». Леонид Парфенов в красном трико и Антон Комолов — в синем — метались на крышке Мавзолея в обжигающем танго — то сплетаясь друг вокруг друга, то разрывая объятия, — так стремительно, что жадному глазу видеокамеры, светящемуся с зависшего над Мавзолеем вертолета, представлялись ожившим логотипом рекламируемой фирмы. Борис Моисеев в белом саване и с накладным горбом из орденской подушки бил в колокола, Юлия Меньшова, лучась неестественным блаженством, плескалась в исполинской ванне, наскоро воздвигнутой под кремлевской стеной, первый президент России Борис Ельцин, стоя в самом центре площади, размахивал беспалой рукой, как будто принимал парад, хотя никакого парада не было, если не считать солдат почетного караула, с медальными лицами марширующих вокруг Меньшовой, в то время, как та, по обыкновению мило дурачась, показывала из воды — то одну, то другую — розовые коленки и пачкала хлопьями пены рясы караула, светло-голубые, как пламя Вечного огня, на котором Отар Кушанашвили жарил целого барана — не в порядке запланированной программы праздника, а для себя.

Впрочем, жарили, кажется, не барана, а самого Степана Михайловича. Но он этого уже не мог знать, потому что негр в длинном зимнем пальто, который по причине обучения в столичном институте был гуманнее своих соплеменников, посредством сострадательного удара дубинкой из пальмового дерева избавил главного редактора журнала «Саратовский Арарат» от дальнейших мук.

— Н-да… — услышал он голос, зыбко плывущий откуда-то издалека. — Ошибочка вышла.

— Ошибочка — это точно, — подтвердил другой голос, тоже далекий, но вместе с тем какой-то поганенький… извращенненький какой-то — такой… который мог принадлежать родному сына маркиза де Сада, с малолетства приученного папашей к совсем не детским забавам.

Степан Михайлович открыл глаза.

Первое, что он увидел, был плетенный из пальмовых листьев потолок. Степан Михайлович застонал, и, видимо, полагая, что он все еще находится на территории племени африканских людоедов и что его по каким-то непонятным причинам все-таки пощадили, приподнял голову и на всякий случай слабым голосом сказал:

— Зуковски — плохо. Отень плохо. Саса Терный — хоросо.

— Чего? — спросил кто-то. — Чего это ты херню какую-то несешь? Не очухался еще?

Услышав родную речь, Турусов резво вскочил на ноги — оказалось, что он лежал в каком-то гамаке, подвешенном в Центре небольшой хижины, и увидел перед собой высокого белокожего парня со светлыми растрепанными волосами, одетого в одну только зеленую набедренную повязку. Парень повел мускулистыми плечами и отступил на шаг, скрестив на груди руки. Он пристально вглядывался в Турусова, и тот, вспомнив о том, что все еще полностью обнажен, вдруг смутился и, прикрываясь ладонями, отошел к гамаку.

«Что я делаю в этой хижине? — вяло трепыхались в его голове мутные мыслишки — как снулые рыбки в садке. — В гамаке лежал… Голый… И этот парень. Тоже почти голый… Ой, а не продали меня негры каким-нибудь извращенцам?»

— А за базаром, между прочим, следить надо, — мрачно проговорил парень, и Степан Михайлович понял, что колыхавшиеся в своем мозгу мысли он зачем-то произнес вслух.

— Да я не в том смысле, — тут же забормотал, оправдываясь, Турусов. — Я просто так сказал, для смеха… Мне бы это… Только понять, что случилось и где я нахожусь… Вы ведь из России?

Парень кивнул утвердительно.

— Русский, да? Парень снова кивнул.

— Ой, как хорошо! — воскликнул Степан Михайлович и, снова от радости забыв все на свете, взмахнул руками и бросился на шею парню — обниматься.

Парень шагнул в сторону, и Степан Михайлович, пролетев сквозь тот отрезок пространства, где он только что находился, врезался носом в плетеную стену хижины, но — видимо, от радости — боли никакой не почувствовал. Развернулся, хлопнул от избытка чувств себя по голой груди и заломил руки.

— Ой, как хорошо-то, что вы меня спасли! — запричитал Турусов, чувствуя, что говорит глупости, но не имел сил для того, чтобы остановиться. — А я-то думал, совсем мне каюк пришел. Думал, негры меня зажарят, как рыбку. Ха-ха. Правда, глупости, да? В начале-то двадцать первого века…, Спасибо вам большое, молодой человек, — истово сказал Степан Михайлович. — Вы знаете, я ведь в долгу не останусь, не останусь… Я вам чем смогу, тем и помогу… Я сам из Саратова.

— Из Саратова? — серьезно переспросил парень, сдвинув на переносице светлые брови. — Так вот оно что… Теперь все понятно. То, что ты из Саратова, а не откуда там еще, — многое объясняет.

— Правда? — обрадовался Степан Михайлович. — А я тоже рад, что так вышло, что вы меня спасли, потому что я думал, что мне совсем конец пришел и что…

Он осекся, заметив наконец, что парень вовсе не радуется его чудесному спасению, а выглядит довольно мрачным, как будто только что сделал большую глупость.

— Н-да… — снова проговорил парень, обращаясь, кажется, не к Степану Михайловичу, а к кому-то другому. — Дерьмо вышло. И как же я мог так облажаться?

— Столько трудов даром пропало, — поддакнул кто-то гаденьким голоском.

Турусов вздрогнул: он этот голосок уже слышал сразу после своего пробуждения в этой хижине, правда, тогда — по причине туманности сознания — Степан Михайлович не вполне отчетливо осознавал происходящее. Слышал он голосок и сейчас довольно явственно, но вот того, кто говорил, не видел. Степан Михайлович покрутил головой. Да нет, никого в хижине нет, кроме этого мрачного парня и его самого — Турусова. А хижина маленькая, тут никто спрятаться не может — негде. Гамак и четыре стены. И дверь, конечно. Плотно закрытая, но все равно сквозь щели прутьев можно было видеть, как неподалеку плещется что-то… Озеро?

Или море?

— Простите, — заговорил снова Степан Михайлович. — Позвольте узнать, а кто вы такой, собственно, будете?

Парень не обращал на Турусова никакого внимания, глубоко задумавшись. Степан Михайлович не осмелился повторять вопрос. Он только покашлял для храбрости и предположил полувопросительно: