Урсула Ле Гуин - Обездоленный (Обделённые)

— Все эти газеты — ужасная чепуха, сударь. Они забавны, но не верьте ничему, что в них написано.

Шевек взял газету, лежавшую сверху. Она была скверно напечатана на шершавой бумаге — первое грубо сделанное произведение рук человеческих, которое попалось ему на Уррасе. Собственно говоря, она выглядела, как бюллютени КПР и региональные отчеты, выполнявшие на Анарресе роль газет, но стиль ее отличался от стиля тех, захватанных, практичных, строго придерживавшихся фактов изданий. Она была полна восклицательных знаков и иллюстраций. Была там фотография: Шевек стоит перед планетолетом, а Паэ держит его под руку и хмурится. Над фотографией очень крупным шрифтом было напечатано: ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК С ЛУНЫ! Шевек, очень заинтересованный, стал читать дальше.

Его первый шаг на земле! Первый за 170 лет гость Урраса из Анарресского Поселения, д-р Шевек, был сфотографирован вчера, в момент его прибытия на грузовой ракете, совершающей регулярные лунные рейсы и приземлившейся в космопорте Пейер. Знаменитый ученый, лауреат премии Сео Оэн, которая была присуждена ему за научные заслуги перед всеми народами, принял должность профессора в Университете Иеу Эун — такой чести инопланетяне никогда прежде не удостаивались. На вопрос, что он чувствует, впервые видя Уррас, высокий, величественного вида физик ответил: «Быть приглашенным на вашу прекрасную планету — большая честь. Я надеюсь, что теперь начинается новая эра все-тау-китянской дружбы, когда Планеты-Близнецы будут двигаться вперед вместе, по-братски».

— Но я же вообще ничего не говорил! — запротестовал Шевек, обращаясь к Паэ.

— Конечно, нет; мы эту компанию к вам не подпустили. Но птичью прессу этим не смутить! Они все равно припишут вам те слова, которые им хочется от вас услышать, а что вы сказали и сказали ли вообще что-нибудь — им не важно.

Шевек прикусил губу.

— Ну, — сказал он наконец, — если бы я что-нибудь сказал, это было бы что-то в этом роде… Но что такое «все-тау-китянский»?

— Тау-китянами нас называют террийцы. Кажется, по их названию нашего солнца. В последнее время популярная пресса подхватила это слово, оно стало в некотором роде модным.

— Значит, «все-тау-китянский» означает Анаррес и Уррас вместе?

— Наверно, — ответил Паэ с подчеркнутым безразличием.

Шевек продолжал читать газеты. Он прочел, что он — мужчина гигантского роста; что он не брит и с «гривой» (что это такое, он не знал) седеющих волос; что ему 37 лет, 43 года, 56 лет; что он написал великий труд по физике под названием (орфография зависела от газеты) «Принцыпы одновременности» или «Принципы одной временности»; что он — посланец доброй воли от Одонианского Правительства; что он вегетарианец; и что, как и все анаррести, он не пьет. Тут он не выдержал и так расхохотался, что у него закололо в боку.

— Вот черт, ну и воображение у них! Что же, они думают, что мы поглощаем водяные пары, как скальный мох?

— Они имеют в виду, что вы не употребляете спиртные напитки, — сказал Паэ, тоже смеясь. — По-моему, единственное, что об одонианах знают все без исключения, — это то что вы не пьете алкоголь. А кстати, это правда?

— Некоторые гонят из перебродивших корней холума алкоголь для питья, они говорят, что это высвобождает подсознание, как тренировка биотоков мозга. Большинство людей предпочитает последнее, это очень легко и не ведет к болезни. А здесь это часто встречается?

— Пьют многие. А насчет болезни я не знаю. Как она называется?

— По-моему, алкоголизм.

— А, понимаю… Ну, а что же делают труженики на Анарресе, когда хотят повеселиться, хотя бы на вечерок вместе забыть о бедах мира сего?

У Шевека сделался озабоченный вид.

— Ну, мы… не знаю. Может быть, наши беды неизбежны?

— Оригинально, — сказал Паэ и обезоруживающе улыбнулся.

Шевек продолжал читать. Одна газета была на незнакомом ему языке, а одна — вообще напечатана совершенно другим алфавитом. Первая, объяснил Паэ, — из Ту, а вторая — из Бенбили, государства в западном полушарии. Газета из Ту была хорошо напечатана, формат ее был разумным; Паэ объяснил, что это — правительственное издание.

Здесь, в А-Ио, видите ли, образованные люди узнают новости по телефаксу, радио, телевидению, и из еженедельников. Эти газеты читают почти исключительно низшие классы, их выпускают малограмотные для малограмотных, как вы и сами видите. У нас в А-Ио — полная свобода печати, а это неизбежно означает, что мы получаем уйму макулатуры. Тувийская газета издается гораздо лучше, но она сообщает лишь о тех фактах, о которых хочет сообщить Тувийский Центральный Президиум. Цензура в Ту абсолютна. Государство — это все, и все — для Государства. Вряд ли подходящее место для одонианина, а, сударь?

— А эта газета?

— Право, понятия не имею. Бенбили — довольно отсталая страна. Там вечно какие-то революции.

— Незадолго до того, как я уехал из Аббеная, группа людей в Бенбили связалась с нами по радио на длине волны Синдиката. Они называли себя одонианами. А здесь, в А-Ио, есть такие группы?

— Я, во всяком случае, никогда ни о чем таком не слышал, д-р Шевек.

Стена. К этому времени Шевек уже научился распознавать стену, упершись в нее. Стеной были обаяние, изысканная вежливость, равнодушие этого молодого человека.

Неожиданно Шевек добродушно сказал:

— По-моему, вы боитесь меня, Паэ.

— Боюсь вас, сударь?

— Потому что я самим своим существованием опровергаю необходимость государства. Но что в этом страшного? Ведь я не причиню вреда вам, Саио Паэ, вы же знаете, что я лично совершенно безобиден… И послушайте, я не доктор. Мы не пользуемся званиями. Меня зовут Шевек.

— Я знаю. Извините, сударь. По нашей терминологии это звучит неуважительно. Получается как-то нехорошо, — обаятельно извинился Паэ, ожидая прощения.

— Разве вы не можете признать во мне равного? — спросил Шевек, взглянув на Паэ; в его взгляде не было ни прощения, ни гнева.

Впервые за все время Паэ растерялся.

— Но право же, сударь… вы, знаете ли, очень значительный человек…

— Нет оснований, чтобы вы ради меня изменили свои привычки, — сказал Шевек. — Это не важно. Я думал, что вы, может быть, будете рады освободиться от ненужного, вот и все.

За три дня вынужденного сидения в четырех стенах в Шевеке накопился избыток энергии, и когда его выпустили, он своим стремлением увидеть все сразу довел сопровождавших его до изнеможения. Они водили его по Университету, который сам был, как целый город — шестнадцать тысяч студентов и преподавателей. Со своими общежитиями, столовыми, театрами, залами для собраний и тому подобным он не слишком отличался от одонианских общин, если не считать того, что был очень странным, невероятно роскошным, что все студенты и преподаватели были только мужчины, и что он был организован не как федерация, а как иерархия — сверху вниз. Все равно, — подумал Шевек, — ощущается он, как община. Ему приходилось напоминать себе о различиях.