Урсула Ле Гуин - Обездоленный (Обделённые)

— Вы все еще получаете эту макулатуру? — весело спросил он наконец, дотронувшись до сложенных газет, которые Эфор положил на стол.

— Их приносит Эфор.

— Да?

— Я его попросил, — сказал Шевек, бросив на Паэ мгновенный испытующий взгляд. — Они помогают мне понять вашу страну. Меня интересует ваш низший класс. Большинство анаррести происходят из низшего класса.

— Да, конечно, — ответил молодой человек, почтительно кивнув, и откусил маленький кусочек медовой булочки. — Я, пожалуй, все-таки выпил бы капельку шоколада, — сказал он и позвонил в стоящий на подносе колокольчик. В дверях появился Эфор.

— Еще чашку, — не оборачиваясь, бросил Паэ. — Так вот, сударь, нам так хотелось опять начать возить вас по стране, теперь, когда погода налаживается, чтобы вы побольше увидели. Даже, может быть, за границу. Но боюсь, что эта чертова война положила конец всем подобным планам.

Шевек взглянул на шапку в газете, лежавшей сверху: «СТЫЧКА МЕЖДУ ИО И ТУ ВОЗЛЕ СТОЛИЦЫ БЕНБИЛИ».

— По телефаксу есть более свежие новости, — сказал Паэ. — Мы освободили столицу. Генерал Хавеверт будет возвращен в президентское кресло.

— Значит, война закончилась?

— Нет, пока Ту еще удерживает обе восточные провинции.

— Понятно. Значит, ваша армия и армия Ту будут сражаться в Бенбили. Но не здесь?

— Нет, нет. Для них было бы совершенным безумием вторгнуться к нам, а для нас — к ним. Мы уже переросли это варварство — воевать в самом сердце высокой цивилизации! Баланс силы поддерживается именно такими полицейскими акциями. Тем не менее, официально мы воюем. Так что боюсь, что начнут действовать все нудные старые ограничения.

— Ограничения?

— Во-первых, начнут определять степень секретности исследований, проводимых на Факультете Благородной Науки. Вообще-то ничего особенного, просто будут ставить правительственный штамп. Ну, иногда могут задержать публикацию какой-то работы, когда наверху думают, что раз они ее не понимают, то она, наверно, опасна!… И боюсь, что чуть-чуть ограничат поездки по стране, особенно для вас и других лиц, не являющихся гражданами нашего государства. Кажется, пока не прекратится состояние войны, считается, что вам не положено покидать пределы университетского городка без письменного разрешения. Но не обращайте на это внимания. Я могу вывести вас отсюда, как только вы захотите, без всякой этой чепухи.

— Ключи в ваших руках, — сказал Шевек с простодушной улыбкой.

— О, я в этом деле не имею себе равных. Обожаю обходить всякие правила и обводить вокруг пальца власти. Может быть, я по натуре — анархист, а? Да куда же провалился этот старый дурак, которого я послал за чашкой?

— Должно быть, спустился за ней в кухню.

— На это не обязательно тратить полдня. Ну, я не буду ждать. Не хочу отнимать у вас остаток утра. Кстати, вы видели последний «Бюллетень Фонда Космических Исследований»? Они публикуют планы Реумере относительно ансибля.

— Что такое ансибль?

— Так называют аппарат для мгновенного перемещения в пространстве. Он говорит, что если только темпоралисты — это, конечно, вы — разработают уравнения взаимосвязи времени и инерции, то инженеры — а это он — за несколько недель или месяцев сумеют построить эту штуку, испытать ее и таким образом, кроме прочего, проверить правильность теории.

— Инженеры сами по себе служат доказательством существования причинной обратимости. Видите, Реумере успел построить следствие еще до того, как я обеспечил причину. — Шевек снова улыбнулся, уже не так простодушно.

Когда Паэ закрыл за собой дверь, Шевек вдруг встал.

— Ах ты, грязный спекулянтский врун! — сказал он по-правийски, побелев от ярости, стиснув руки, чтобы не дать им схватить что-нибудь и запустить вслед Паэ.

Вошел Эфор, неся на подносе чашку с блюдцем, и резко остановился; у него сделался встревоженный вид.

— Все в порядке, Эфор. Он… ему не понадобится чашка. Теперь можете убрать все.

— Слушаюсь, господин.

— Послушайте, мне бы хотелось некоторое время ни с кем не видеться. Вы можете их не пускать?

— Запросто, господин. Кого-нибудь определенного?

— Да, его… Вообще никого. Говорите, что я работаю.

— Он будет рад слышать это, господин, — сказал Эфор, и его морщины на миг разгладились от злорадства; потом он с почтительной фамильярностью добавил:

— Никто, кого вы не хотите видеть, мимо меня не проберется; — и заключил с подобающей официальностью:

— Спасибо, господин, и доброго вам утра.

Еда и адреналин разогнали оцепенение Шевека. Раздраженный, не находя себе места, он расхаживал по комнате взад-вперед. Ему хотелось действовать. Уже чуть ли ни год он ничего не делал, за исключением того, что был дураком. Пора уже что-нибудь сделать.

Ну, ладно, а зачем он сюда прилетел?

Чтобы заниматься физикой. Чтобы своим талантом утвердить права любого гражданина в любом обществе: право работать, право на материальную поддержку во время работы; и право делиться плодами своей работы со всеми, кому они нужны. Права одонианина и человека.

Его любезные и заботливые хозяева, бесспорно, дают ему возможность работать и оказывают ему материальную поддержку во время работы. Проблема — в третьем пункте. Но до него он и сам еще не добрался. Он не выполнил свою работу. Он не может делиться тем, чего не имеет.

Шевек вернулся к письменному столу и достал из наименее доступного и наименее полезного кармана своих модных облегающих штанов пару густо исписанных клочков бумаги, расправил их пальцами и стал смотреть на них. Он подумал, что становится похож на Сабула: пишет очень мелко, сокращая слова, на клочках бумаги. Теперь он понял, почему Сабул так делает: он собственник и скрытен. Что на Анарресе — психопатия, то на Уррасе — разумное поведение.

И опять Шевек сидел совершенно неподвижно, наклонив голову, внимательно глядя на эти два клочка бумаги, на которых он записал некоторые основные моменты Общей Теории Времени — в той мере, в какой она была разработана.

Следующие три дня он просидел за письменным столом, глядя на эти два листочка.

Иногда он вставал и ходил по комнате, или что-нибудь записывал, или включал настольный компьютер, или просил Эфора принести ему поесть, или ложился и засыпал; а потом снова возвращался к письменному столу.

Вечером третьего дня он для разнообразия сидел на мраморной скамье у камина. Он сидел на ней в тот вечер, когда впервые вошел эту комнату, в эту изящную тюремную камеру, и обычно сидел на ней, когда к нему кто-нибудь приходил. Сейчас у него никого не было, но он размышлял о Саио Паэ.

Как все, кто рвется к власти, Паэ был удивительно близорук. В его уме было что-то мелкое, бесплодное; в нем не хватало глубины, плодотворности, воображения. По сути, это был примитивный инструмент. Но его потенциальные возможности были вполне реальны и не исчезли, хотя и деформировались. Паэ был очень способным физиком. А вернее, у него было отличное чутье в отношении физики. Сам он не сделал ничего оригинального, но его умение воспользоваться случаем, его нюх на то, что сулит успех, раз за разом приводили его в наиболее перспективные области физики. Он, в точности, как Шевек, нюхом чуял, что надо разрабатывать, и Шевек уважал это чутье в Паэ, как и в себе, потому что для ученого это чрезвычайно важное свойство. Именно Паэ дал Шевеку переведенную с террийского книгу, труды симпозиума по Теориям Относительности, идеи которой занимали его в последнее время все сильнее и сильнее. Возможно ли, что он прибыл на Уррас именно для того, чтобы встретиться с Саио Паэ, своим врагом? Что он прилетел, чтобы найти его, зная, что, быть может, получит от своего врага то, чего не может получить от своих братьев и друзей, то, чего ему не может дать ни один анаррести — знание чужого, инопланетного… нового…