Маргарет Этвуд - Рассказ Служанки

В ту ночь мы передавали эту историю друг другу в полутьме – еле слышно, с койки на койку.

Мойра – где-то там. На свободе или мертва. Что она будет делать? Мысль о том, что она будет делать, распухала, пока не заполнила собою весь зал. В любой момент – сокрушительный взрыв, стекла сыплются внутрь, распахиваются двери… У Мойры ныне есть власть, ее выпустили, она выпуталась. Она теперь распутна.

По-моему, нас это пугало.

Мойра была как лифт без стенок. У нас от нее кружилась голова. Мы уже теряли вкус к свободе, уже ценили безопасность в этих стенах. В верхних слоях атмосферы

ты развалишься, испаришься, никакое давление тебя не удержит.

И все же мы фантазировали о Мойре. Мы обнимали ее, она тайком была с нами, будто смешок; она была как лапа под коркой повседневности. В свете Мойры Тетки какались абсурднее и не такими зловещими. Их могущество с изъяном. Их можно скручивать в туалетах. Отвага – вот что нам нравилось.

Мы ждали, что в любую минуту ее приволокут назад, как прежде. Мы представить не могли, что с нею сделают на сей раз. Что бы ни сделали, это будет чудовищно.

Но ничего не произошло. Мойра не появилась. До сих пор.

Это домыслы. Все это домыслы. Я домысливаю сейчас, опять, я лежу в постели, не в силах спать, репетирую, что надо было сказать, что не надо было, как следовало и не следовало поступать, как надо было сыграть. Если я когда-нибудь выберусь…

На этом – стоп. Я намерена выбраться. Это же не навеки. Другие тоже так думали прежде, в дурные времена, и всегда оказывались правы и впрямь выбирались так или иначе, и это было не навеки. Хотя для них это длилось порой все века, что им были отпущены.

Когда я выберусь, если удастся это все описать – как угодно, пусть даже голосу голосом, это тоже будут домыслы, очередной их виток. Ничего невозможно рассказать в точности так, как оно было, ибо то, что говоришь, не бывает точно, что-то всякий раз упускаешь, слишком много ролей, сторон, противотоков, нюансов; слишком много жестов, кои могли значить то или это, слишком много форм, кои целиком не опишешь, слишком много привкусов в воздухе или на языке, полутонов, слишком много. Но если вдруг вы мужчина из какого-то будущего и добрались досюда, прошу вас, помните: вас никогда не искусят понуждени

ем простить – вас, мужчину, а равно женщину. Противиться сложно, верьте мне. Но помните: прощение – тоже власть. Умолять о нем – власть, и отказывать в нем, и его даровать – власть; быть может, величайшая.

А может, контроль тут и вовсе ни при чем. Может, не о том речь, кто вправе кем владеть, кто кому вправе что сделать безнаказанно, даже если убить. Может, не о том, кто вправе сидеть, а кто – преклонять колена, или стоять, или лежать, раздвинув ноги. Может, речь о том, кто кому что вправе сделать и обрести прощение. Не говорите мне, что это одно и то же.

Я хочу, чтобы ты меня поцеловала, сказал Командор. Ну, разумеется, до этого что-то происходило. Не бывает таких просьб ни с того ни с сего.

Я все же уснула, и мне снилось, как я ношу серьги, а одна сломалась; не более того, просто мозг листает древние досье, и меня разбудила Кора, принесла поднос с ужином, и время вернулось в свою колею.

– Хороший ребенок? – спрашивает Кора, ставя поднос. Наверняка уже сама знает, у них ведь изустный телеграф, новости путешествуют из дома в дом; но ей в радость услышать об этом, будто от моих слов Рождение станет реальнее.

Нормальный, – говорю я. – Оставят. Девочка.

Кора улыбается мне – улыбка словно объятие. Должно быть, вот в такие моменты ей кажется, будто она делает что-то стоящее.

Это хорошо, – говорит она. Почти жалобно, и я Думаю: ну еще бы. Она бы сама хотела там быть. Вече-

ринка, на которую ее не пригласили. – Может, и у нас скоро будет, – застенчиво говорит она. Под нами она подразумевает меня. Я должна вознаградить команду, оправдать питание и заботу, как муравьиная матка. Пусть Рита не одобряет меня; Кора – наоборот. Она полагается на меня. Надеется, и я – носитель ее надежды.

Ее надежда – проще простого. Она хочет День Рождения с гостями, пиром горой и подарками, она хочет баловать ребятенка на кухне, гладить ему одежду, совать плюшки, пока никто не видит. А я должна обеспечить ей сии радости. Я бы предпочла неодобрение – его я больше заслужила.

На ужин тушеная говядина. Мне трудно доесть: посреди ужина я вспоминаю то, что прошедший день стер из головы начисто. Правду говорят: рожать или наблюдать роды – транс, вся прочая жизнь теряется, живешь только этим мигом. Но теперь я вспомнила и знаю: я не готова.

Этажом ниже часы в вестибюле бьют девять. Я прижимаю ладони к бедрам, вдыхаю, отправляюсь в путь по коридору и тихонько вниз по лестнице. Яснорада, наверное, еще там, где случилось Рождение; повезло, он не мог это предвидеть. В такие дни Жены ошиваются там часами, помогают развернуть подарки, сплетничают, напиваются. Надо же как-то рассеять их зависть. Я иду в обратную сторону по коридору внизу, мимо двери в кухню, к следующей двери – его. Стою в коридоре, точно школьница, которую вызвали к директору. В чем я провинилась?

Мое присутствие здесь незаконно. Нам непозволительно общаться с Командорами наедине. Мы – для размножения; мы не наложницы, не гейши, не куртизанки. Напротив: нас отдаляют от этого статуса как только

возможно. Не в утехах вовсе наше значение, негде цвести тайным влечениям; к нам или к ним особыми дарами не подольститься, любви не за что зацепиться. Мы – двуногие утробы, вот и все: священные сосуды, ходячие потиры.

Так зачем ему со мной встречаться – среди ночи, наедине?

А если застукают, спасение мое – на милости Яснорады. Ему не полагается встревать в воспитание домочадцев, это женская забота. Затем – реклассификация. Я могу стать Неженщиной.

Но если отказаться, может выйти хуже. Не нужно гадать, у кого тут реальная власть.

Но, видимо, он чего-то хочет от меня. Хотеть – это слабость. И слабость эта, какова бы ни была, соблазняет меня. Как трещинка в стене, прежде непроницаемой. Если глазом прижаться к ней, к этой его слабости, быть может, я различу ясно, куда двигаться.

Я хочу знать, чего он хочет.

Я поднимаю руку, стучу в дверь запретной комнаты, где никогда не бывала, куда женщины не ходят. Даже Ясно-рада не заглядывает сюда, а прибираются тут Хранители, Что за тайны, что за мужские тотемы прячутся здесь?

Мне велено войти. Я открываю дверь, ступаю внутрь.

По ту сторону двери – нормальная жизнь. Лучше так: по ту сторону двери – на вид нормальная жизнь. Разумеется, стол, а на нем Комптакт, а за ним – черное кожаное кресло. На столе цветок в горшке, подставка для ручек, бумаги. Восточный ковер на полу, камин без огня. Диванчик – коричневый плюш, телевизор, тумбочка, пара стульев.