Маргарет Этвуд - Рассказ Служанки

Машины оставьте, сказал директор, когда мы собрали вещи и цепочкой потянулись к выходу. Как будто мы могли забрать их с собой.

Мы сгрудились на ступеньках перед библиотекой. Мы не знали, что друг другу сказать. Никто не соображал, что творится, а потому и сказать было нечего. Мы смотрели друг на друга и различали ужас и какой-то стыд, будто нас поймали за тем, чего делать не положено.

Возмутительно, сказала одна женщина – впрочем, неуверенно. Что такого произошло – почему мы чувствовали, что заслужили это?

В доме никого. Люк еще на работе, дочка в детском саду. Я устала, устала как собака, но едва села, вскочила снова – не сиделось. Я бродила по дому, из комнаты в комнату. Помню, я трогала вещи, не слишком даже осознанно, просто касалась пальцами; тостера, сахарницы, пепельницы в гостиной. Через некоторое время взяла кошку и стала таскать ее с собой. Я хотела, чтобы вернулся Люк. Мне казалось, надо что-то делать, предпринимать шаги; только я не знала, куда можно шагнуть.

Я позвонила в банк, но услышала ту же запись. Налила молока – никакого кофе, сказала я себе, и так трясет, – и пошла в гостиную, села на диван, поставила молоко на журнальный столик, очень осторожно, ни глотка не выпив. Я прижимала кошку к груди, чтоб она мурлыкала мне в шею.

Вскоре я позвонила маме – в квартире никто не ответил. Мама к тому времени уже более или менее осела, не переезжала каждые несколько лет; жила через реку от меня, в Бостоне. Я еще подождала и позвонила Мойре. Ее тоже не было, но через полчаса, когда я перезвонила, она уже была. Между звонками я просто сидела на диване. Думала про дочкины обеды. Не слишком ли много бутербродов с арахисовым маслом я ей кладу.

Меня уволили, сказала я Мойре, когда дозвонилась. Она сказала, что сейчас приедет. Она тогда работала в женской организации, в издательском отделе. Они выпускали книги о контроле рождаемости, насилии и тому подобном, хотя спрос на такое поутих.

Я приеду, сказала она. Видимо, по голосу моему поняла, что мне это нужно.

Спустя некоторое время она приехала. Ну, сказала она. Бросила куртку, растянулась в громадном кресле. Ну рассказывай. Нет, сначала выпьем.

Она встала, ушла в кухню, налила нам обеим скотча, вернулась, села, и я попыталась рассказать, что со мной приключилось. Когда я закончила, она спросила: По Компокарте сегодня пробовала покупать?

Да, ответила я. И об этом тоже ей рассказала.

Их заморозили, объяснила она. Мою тоже. И нашей организации. Все счета, где написано Ж, а не М. Пару кнопок нажать – и вуаля. Нас отрубили.

Но у меня две тысячи с лишним в банке, возмутилась я, словно только мой счет и имел значение.

Женщины больше не вправе обладать собственностью, сказала она. Новый закон. Телевизор сегодня включала?

Нет, ответила я.

Так включила бы, сказала она. Только об этом и говорят. В отличие от меня, ее не пришибло. Как ни странно, она словно торжествовала; можно подумать, она этого ждала давно и вот видите – оказалась права. Она даже с виду стала энергичнее, решительнее. Твоим Компусчетом сможет пользоваться Люк, сказала она. Твой номер переведут на него – ну, так они говорят. На мужа или на ближайшего родственника мужского пола.

А ты как же? спросила я. У нее никого не было.

Уйду в подполье, сказала она. Отдадим номера каким-нибудь геям, пускай нам вещи покупают.

Но зачем? спросила я. Зачем им?

А зачем – решать не нам note 57, ответила Мойра. Они умные, все рассчитали – сразу и банк, и работа. А то представляешь, что творилось бы в аэропортах? Выпускать они нас не хотят, это уж как пить дать.

Я поехала за дочкой. Я осторожничала на дороге. Когда вернулся Люк, я сидела в кухне за столом. Она рисовала фломастерами за своим столиком в углу, где мы клейкой лентой прилепляли ее рисунки возле холодильника.

Люк опустился на колени и обхватил меня руками. Я слышал, сказал он. В машине по радио, когда сюда ехал. Не переживай, я уверен, что это временно.

Они сказали зачем? спросила я.

Он не ответил. Мы справимся, сказал он, обнимая меня.

Ты не представляешь, каково это, сказала я. Будто мне кто-то ноги отрезал. Я не плакала. И не могла его обнять.

Да это же просто работа, сказал он, пытаясь меня утешить.

Я так понимаю, все деньги достаются тебе, сказала я. А ведь я еще даже не умерла. Я пыталась шутить, но повеяло жутью.

Тш-ш, сказал он. Он так и стоял на коленях. Ты же знаешь, я всегда о тебе позабочусь.

Он уже меня опекает, подумала я. И потом: ты уже впадаешь в паранойю.

Я знаю, сказала я. Я люблю тебя.

Позже, когда она легла спать, а мы ужинали и меня трясло поменьше, я рассказала Люку, что со мной случилось днем. Описала, как директор вошел и выпалил свое объявление. Было бы смешно, если б не было так ужасно, сказала я. Я думала, он напился. Может, он и напился. Туда пришли военные, и все такое.

И тогда я вспомнила – я видела, но сначала не заметила. Это были не военные. Не те военные.

Само собой, шли демонстрации: толпы женщин и сколько-то мужчин. Но не так масштабно, как можно подумать. Видимо, все перепугались. А когда выяснилось, что полиция, или военные, или кто они такие были, открывают огонь, едва начинается демонстрация, демонстрации прекратились. Какие-то взрывы – почтамты, станции метро. Но даже не разберешь, кто взрывал. Может, военные и взрывали – оправдать компьютерные обыски и другие – по домам.

Я на демонстрации не ходила. Люк говорил, это бессмысленно, а мне надо подумать о них, о моей семье, о нем и о ней. Я думала о семье. Больше возилась по дому, чаще пекла. За столом сдерживала слезы. К тому времени я начинала плакать ни с того ни с сего и нередко сидела в спальне у окна, глядя наружу. Я почти не знала соседей, и, встречаясь на улице, мы разве что ненавязчиво здоровались. Никто не хотел, чтобы на него донесли за нелояльность.

Вспоминая об этом, я еще вспоминаю маму, годами раньше. Мне, наверное, было лет четырнадцать или пятнадцать – тот возраст, когда дочери больше всего стесня-

ются матерей. Помню, она вернулась в одну из наших многочисленных квартир с другими женщинами, молекулами в круговороте ее друзей. Они в тот день ходили на демонстрацию; были времена мятежей из-за порно, а может, из-за абортов – они почти совпадали. Тогда много чего взрывалось – клиники, видео магазины; не уследишь.

У мамы был фингал под глазом, и еще кровь. Ну ясное дело, порежешься, если кулаком в стекло ткнуть, только и сказала она. Хряки ебаные.

Кровопускатели ебаные, ответила какая-то ее подруга. Они называли противников кровопускателями, потому что те таскали плакаты «Пускай истекают кровью». Значит, тогда были мятежи из-за абортов.

Я ушла в спальню, чтоб не путаться у них под ногами. Они говорили слишком много и слишком громко. Они меня игнорировали, я их не переваривала. Матушка и ее скандальные подруги. Я не понимала, зачем ей так одеваться – в комбинезоны, тоже мне, нашлась девчонка; зачем столько материться.