Маргарет Этвуд - Рассказ Служанки

Я бы хотела, чтобы ты сказал мне Имя Твое – ну то есть настоящее. Но и Ты сойдет.

Я бы хотела знать, что Ты задумал. Но что бы это ни было, прошу Тебя, помоги мне пережить. Хотя, может,

Ты тут и ни при чем; я ни секунды не верю, что Ты это и планировал – все, что здесь творится.

Хлеба насущного мне хватает, так что не стану Тебя на это отвлекать. Основная проблема не в этом. Проблема в том, чтобы запихивать его в глотку, не давясь.

Теперь у нас прощение. Ты не переживай, прямо сейчас меня можно не прощать. Есть дела поважнее. Например: пусть другие будут в безопасности, если они в безопасности. Пускай не сильно страдают. Если они должны умереть – пускай умрут быстро. Ты мог бы даже устроить им Рай. Ты нам за этим и нужен. Ад мы сами себе устроим.

По-видимому, я должна сказать, что прощаю тех, кто все это сотворил, что бы они сейчас ни делали. Я попробую, но это нелегко.

Теперь искушения. В Центре вот какие были искушения: что угодно, кроме сна и еды. Знание – искушение. Чего не знаешь, то тебя не искусит, говаривала Тетка Лидия.

Может, на самом деле я не хочу знать, что происходит. Может, мне лучше не знать. Может, я не вынесу познания. Падение было падением из невинности в познание.

Я слишком часто думаю о люстре, хотя ее теперь нет. Но можно на крюке в шкафу, я обдумывала варианты. Когда прицепишься, надо будет просто всем весом потянуть вперед и не сопротивляться.

Избавь нас от лукавого note 64.

Да, еще Царство, могущество и слава. Верить в них прямо сейчас – задача не из легких. Но я все равно попробую. В Уповании, как гласят надгробия.

Тебе, наверное, кажется, что Тебя ободрали как липку. Я подозреваю, не впервые.

Мне на Твоем месте уже хватило бы с головой. Меня бы уже тошнило. Очевидно, на этом и разница между нами.

Это как-то совсем нереально – вот так с Тобой разговаривать. Как со стеной беседуешь. Хорошо бы Ты ответил. А то я совсем одна.

Одна, хоть вой, телефон со мной note 65. Правда, по телефону мне звонить нельзя. А если б можно было – кому звонить?

О Господи. Это не шутки. Господи, о Господи. Зачем мне жить дальше?

Каждую ночь, ложась в постель, я думаю: утром проснусь в моем доме и все будет как прежде. В это утро ничего такого тоже не случилось.

Я натягиваю одежду – летнюю, нынче по-прежнему лето; кажется, мы застряли в лете. Июль, бездыханные дни и банные ночи, трудно уснуть. Я нарочно стараюсь следить. Надо бы царапать отметины на стене, по одной каждый день, разделять их чертой, когда наберется семь. Но вотще – я же не в тюрьме; здесь нельзя отсидеть и выйти. И кроме того, можно взять и спросить, что сегодня за день. Вчера было Четвертое июля – раньше День независимости, пока его не упразднили. Первое сентября будет Днем родов и трудов note 66– что-то подобное и раньше отмечали. Правда, к матерям он отношения не имел.

Но я определяю время по луне. Лунное, не солнечное.

Я наклоняюсь завязать туфли; сейчас они полегче, с целомудренными прорезями; впрочем, дерзких босоножек нам не видать. Тяжело нагибаться; несмотря на упражнения, тело мое постепенно заклинивает, отказывает. Быть женщиной вот таким образом – я прежде думала, что таково быть древней старухой. Я чувствую, что хожу так же: согбенно, спина стянута в вопросительный знак, из костей высосан кальций, они пористые, как известняк. В юности, воображая старение, я думала: наверное, многое больше ценишь, когда время истекает. Я забыла учесть потерю энергии. Временами я что-то ценю больше – цветы, яйца, – но потом делаю вывод, что у меня припадок сентиментальности, мозг разжижается до пастельного техниколора, как на открытках с великолепными закатами – эти открытки тоннами выпускались в Калифорнии. Глянцевые сердечки.

Опасность – в серой пелене.

Я бы хотела, чтобы Люк был здесь, в этой комнате, пока я одеваюсь, – я бы с ним тогда поругалась. Абсурд, но этого мне и хочется. Спора – кому ставить тарелки в посудомоечную машину, чья очередь разбирать грязное белье, мыть унитаз; что-то бытовое и не важное в великой системе мироустройства. Можно было бы даже поспорить об этом, о неважном, важном. Какая была бы роскошь. Вообще-то мы нечасто ругались. Ныне я про себя инсценирую эти ссоры, а затем – примирения.

Я сижу на стуле, венок в потолке плывет над головой заиндевевшим нимбом, нулем. Дыра в пространстве, где

изорвалась звезда. Круг на воде, куда бросили камень. Все на свете белое и круглое. Я жду, когда раскрутится день, по круглому циферблату неумолимых часов повернется земля. Геометрические дни, все по кругу, по кругу, гладко, как по маслу. Под носом уже пот, я жду прибытия неминуемого яйца, теплого, как эта комната, с зеленой пленкой на желтке, слабо отдающего серой.

Сегодня, позже, с Гленовой, на прогулке по магазинам.

Как всегда, мы идем в церковь, разглядываем могилы. Потом к Стене. Висят только двое: один католик, хотя не священник, анонсирован перевернутым крестом, и еще какой-то сектант, которого я не узнаю. Тело помечено лишь красным «И». Не иудей – этих метят желтыми звездами. И к тому же их мало. Поскольку их объявили Сынами Иакова, а потому особыми, им предоставили выбор. Обратиться либо эмигрировать в Израиль. Многие эмигрировали, если верить новостям. Я видела по телевизору их целый корабль – облокотились на поручни, пальто, шляпы, эти их длинные бороды: изо всех сил стараются изобразить иудеев, костюмы выудили из далекого прошлого; женщины в платках улыбаются, машут, чуточку одеревенело, это правда, словно позируют; и еще кадр – те, что побогаче, выстроились в очередь к самолетам. Гленова говорит, так и другие люди уезжали, притворялись иудеями, но это нелегко, потому что проверяют, а проверки теперь ужесточились.

Но тебя не повесят просто потому, что ты иудей. Повесят, если ты склочный иудей и не желаешь делать выбор. Или прикинулся обращенным. Тоже по телевизору показывали: ночные облавы, тайные запасы иудейских штучек выволакиваются из-под кроватей, Торы, талесы, магенда-

виды. И их владельцы – угрюмые, нераскаявшиеся, Очи притискивают их к степе спальни, а скорбный глас ведущего повествует тем временем об их вероломстве и неблагодарности.

Значит, «И» – это не иудей. А что тогда? Свидетель Иеговы? Иезуит? Да что угодно – он равно мертв.

После ритуального созерцания мы идем дальше, направляемся, как всегда, на открытое пространство – разговариваем, пока его переходим. Если можно это назвать разговором, этот обрывочный шепот, нацеленный сквозь воронки наших белых шор. Скорее телеграмма, речевой семафор. Ампутированная речь.

Нам нельзя нигде задерживаться подолгу. Не то прицепятся за то, что ошибаемся без дела.