Дмитрий Захаров - Кластер [litres]

Оловянный покачнулся, но устоял. Снова дёрнулся, и громко заскрипел. Может, своими истёртыми суставами, а может, это было что-то вроде крика. Сёма закрыл глаза и что есть сил тянул солдата в темноту. Ему было очень страшно не успеть. Потому что ещё чуть-чуть – и станет слишком страшно, так, что уже ни двинуться, ни убежать. Никто ведь не знает, что́ делает эта гадкая чернота. Вдруг ты от неё медленно горишь, или ещё хуже – намокаешь чёрным и чувствуешь, как оно тебя разъедает, тащит в разные стороны, распиливая, разгрызая…

Сёма зарычал и в отчаянии дёрнул ещё раз. Он представил, как летит вместе с солдатом в чернильную лужицу пустой клетки, как шерсть макается в чёрное и начинает растворяться. В этот момент оловянный резко развёл в стороны руки, ослабляя Сёмин обхват, а потом и вовсе сумел оторвать от себя маленького медведя и швырнуть его в сторону.

Сёма шлёпнулся так, что внутри всё стукнулось друг о друга и даже вроде как хрустнуло. Но только и оловянный вдруг взмахнул руками и, не удержавшись, покатился вниз, в сторону чёрного неподвижного моря. Сёма не увидел, как солдата сглотнула темнота. Да и незачем на такое смотреть. Но только сглотнула, это уж наверняка. Вот и затихло уже даже всё.

Маленький медведь попробовал подняться – и вдруг понял, что левая лапа не слушается. Как будто её совсем нет. Сёма затрепыхался, но ничего не менялось, и с каждым движением становилось ещё страшнее, чем во время борьбы с оловянным.

Он ведь всегда боялся потерять лапу или ещё какое важное. Многие в Доме что-нибудь ломали. Даже если их все любили. А без лапы – это хуже чем совсем сломаться, это даже хуже, чем чернота.

Сёма, наконец, сумел нашарить правой лапой левую. Она не была оторвана, но отскочила от тела и повисла на проводках и трубочках.

Это ничего, успокаивал себя Сёма, это можно починить. Вот переберусь на ту сторону и найду, чем починить. Теперь-то все успеют из Дома спастись, даже Яша. Его, конечно, вместе с Ларой придётся теперь искать. Но это ведь не страшно. Главное, что на них не упадёт солнце. И динозавра не придётся бросать на этой стороне.

Лара бы и не пошла ведь.

Она очень хорошая, Лара.

Сёма подобрался к краю клеточного поля со стороны небольшого холмика. Осторожно выглянул: оловянный укатился в чёрную клетку. В свете фонарика видно только голову до подбородка. И это совсем неживая голова. Абсолютно.

Сёма попробовал рассмотреть дальнюю сторону зала – место, где клетки упираются в ржавые листы железа. Как там Руся-то? Но нет, не видно.

Надо было подниматься и идти прыгать.

Маленький медведь хотел бы пройти подальше от головы, но тут нет никакого подальше, всего одна светлая клетка влево. И эта голова смотрит своими глазами. Сёма принялся водить мордой из стороны в сторону, чтобы даже случайно не встретиться с этой головой взглядом. И не надо о ней думать. Только ведь всё равно жжётся мысль о том, как звали этого оловянного. Ведь должны же его были как-то звать? Даже зайцы себя зовут как-то. А ведь зайцы совсем глупые…

– Давайте по моим следам, – сказал он застывшим зайцам и тому, непонятному.

Они вроде бы даже поняли.

Маленький медведь прыгал с клетки на клетку – обычным своим, много раз проверенным маршрутом. И только лапу надо было крепко-крепко держать, прижимая к себе, чтобы не потерялась. А ещё хотелось оглянуться, не зачем-то даже, просто так. Оглянуться и посмотреть, что там остаётся за спиной. Но только оглядываться совсем нельзя. Ни в коем случае.

На другом берегу – почему-то хочется сказать именно «на берегу», – не двигаясь, сидел жираф. Он смотрел на него, маленького медведя. Неотрывно. С ужасом.

Сёма чуть не споткнулся от этого взгляда.

– Не надо на меня пялиться, – обиженно сказал он, когда до конца оставалось две клетки, – прекрати уже. Глаза от тебя не видят.

И тот сразу отвернулся – как будто даже испуганно. Сёма подумал, что им всем страшно, и что ему тоже страшно. Когда меняешь кого-то на фонарик – это ничего, это почти совсем ничего. Но вот когда этот кто-то катится в чёрное…

Сёма почувствовал, что дальше не пойдёт. Он сел в подсвеченном квадрате и уставился в ту самую темень, которая вокруг. Которая готова принять в любой момент.

– Неужели меня теперь никогда не простят? – спросил он сам у себя, а может, у кого-то другого, кого он не знал по имени.

Маленькому медведю вдруг стало грустно. Так обычно бывало, когда солнце снова начинало чернеть. Сёма подумал о том, что солнце – оно похоже на Русю, зажатого тёмными клетками. Только у Руси есть Сёма, который может включить фонарик, а у солнца никого нет. Все уходят, а чёрное всё сильнее вгрызается в него. Не ослабляя хватки, не снижая напора.

Эта картинка полностью захватила Сёмино воображение. Он ничего не ответил жирафу и остальным, а ведь они что-то спрашивали. Совершенно автоматически маленький медведь проковылял до двери с отогнутым краем, по пути баюкая пострадавшую лапу. Так же автоматически разобрал специальный завал из камней, закрывавший путь, и пополз через образовавшийся проход.

Он вышел из оцепенения, только когда все оказались на внешней стороне, и стало ясно, что они не одни. Сёма повёл глазами вверх и застыл. Всего в каких-нибудь пятидесяти шагах стоял человек и внимательно смотрел на новоприбывших в его мир.

– Ловец, – прошептал синий заяц.

– Ловец, – высоким голосом повторил Руся.

Сёма повторять не стал, просто выпрыгнул вперёд. Он даже удивился сначала: зачем это? Вроде бы ведь сейчас не хотел казаться героем. Но так уж всегда получается…

Он всегда был очень сентиментальным мальчиком, болезненно привязанным к своему маленькому миру. Мама в детстве часто разговаривала с игрушками, предлагая им пожаловаться Андрею или о чём-нибудь его попросить. И он тоже стал разговаривать с ними. Рассказывал секреты, ругал, читал им книжку про Урфина Джюса и деревянных солдат. Плакал, когда у танка отламывалось дуло, – не потому, что лишался любимой машинки, а потому что танку теперь больно.

Они были для него родственниками, братиками и сестричками, у них были свои истории, свои горести и, наверное, даже мечты. И, конечно, он не мог их потом выбросить, когда становился старше. Он хранил их в специальном отделении шкафа и бережно перевозил каждый раз, когда снимался с места.

Он болезненно морщился, когда ему дарили кого-нибудь, кто прикидывался живым: мягких зверей, керамических птиц, каких-нибудь смешных человечков, – потому что количество тех, кто от него зависит, снова росло.

И да, он знал, что слишком привязывается к неодушевлённым предметам. Впрочем, к одушевлённым он привязывался ещё сильнее. Теряя кого-то из них, он никогда никого не мог найти взамен. Он не завёл новую собаку. Не купил ещё одного кота. Друзья оставались только те, что с самого детства. Да, собственно, один Валька, наверное. Валька, да старые игрушки в шкафу. И ему иногда казалось, что скоро может не остаться совсем никого.