Дмитрий Захаров - Кластер [litres]

Оба офицера засмеялись и пропустили Андрея.

Дядя Ося не появился ни назавтра, ни вообще. С ним исчез чемодан с доарсениками. С ним пропала и связь с Мариной, а Андрей всё никак не мог поверить в связанность этих событий, и сделать единственно возможный вывод.

Он ходил в консульство, чтобы узнать адрес представительства Росновы. Такого представительства на Западном побережье не оказалось. Консульский работник смотрел вслед Андрею снисходительно-отсутствующим взглядом.

Андрей пробовал звонить Марине с других номеров, пробовал писать по электронке, но и это не работало. Хотелось попросить постучаться к ней Ирку, но Ирку дёргать было нельзя. Ей и так может прилететь за пропуск с нижних уровней, а сейчас её к тому же наверняка слушают.

А больше никого не осталось.

Так странно. Вот и нет больше Вальки, нет Марины и Сашки Ростовцева. Если кто-то и остался, то только Алиса. Здесь её не предполагается в принципе, ведь вместо должны быть трамваи и пальмовые аллеи. Но ни черта подобного. Он закрывает глаза и видит, как она склоняет голову. Как она проводит пальцами по шее. Как она…

На пляже, когда трогаешь пальцами ноги Тихий океан. И на Union Square под лучами кусающего солнца. И где угодно ещё. Ты в каждый момент знаешь, что живёшь только потому, что держишь то ли в уме, то ли прямо в ударах пульса это жалящее, скользкое чувство. Того, что она есть. И её не будет. Для тебя – не будет.

А утром ты открываешь глаза, и первое, о чём говорит мир, – это то, что она есть.

Ну, а дальше… дальше всё как вчера.

Если бы не медведь Сёма, можно было бы считать, что ничего не было, и ничего нет.

Тогда можно было бы просто выходить на улицу и идти пешком в Golden Gate Park. Или к Twin Peaks. Или куда угодно ещё: не думая и не ожидая. Потому что теперь нет никакой другой формы. И никакого содержания.

Он всё равно так и делал. Оставлял медведя одного и целыми днями бродил по городу. Продолжал наблюдать за жизнью этих людей – как океанолог, разглядывающий косяк никогда не встречавшихся до этого рыб. Они плыли по чёрт знает откуда взявшимся правилам. Держались друг возле друга, как нигде не держатся.

Андрей смотрел на это из своего невидимого батискафа и думал, что, не дай бог, здесь когда-нибудь высадятся все эти рябовы, очировичи и сэнсэи пополам с ростовцевыми. Затонули бы они к чёртовой матери вместе со своей грёбаной атлантидой в самом деле. Чтобы только пузыри на поверхность…

Он дошёл до Embarcadero и снова спустился в метро, чтобы совершить очередной необязательный раундтрип точка А – точка Б. Но, когда Андрей уже сел во второй вагон состава фиолетовой линии и прислонился к стеклу, что-то щёлкнуло, наконец, в голове. Надо бы местным оставить хотя бы медведя, раз уж других не сумел вытащить. Потому что катайся – не катайся, а могут прийти и за ним. И, может быть, идут уже сейчас. А эти, которые калифорнийцы, они должны спасти медведя.

Извиняясь, Андрей стал пробираться к выходу. Вышел на Powell Street. Отдал десять баксов в каком-то тёмном интернет-кафе и сел изучать сайты правозащитных организаций. За полчаса разослал письма в шесть адресов.

Выскочил и – снова в метро. А потом в автобус. Показалось, что надо прямо сейчас добраться до Сёмы. Потому что иначе может быть поздно. Почему? Да чёрт его знает.

Он опять думал об Алисе. Она ведь обещала приехать. Ну, то есть обещала, конечно, – это не то слово. И все-таки: вдруг правда. И что-то такое происходит от этого ожидания внутри, что перекашивает всё вокруг, изменяет фокус, и кажется, что всё неслучайно. Что можно всё исправить, если только понять, как. А это понимание уже вот-вот поймается…

Вот ты едешь в автобусе по самому краю Америки, по границе Калифорнии с Тихим океаном, и автобус на несколько секунд останавливается на светофоре. На противоположной стороне дороги стоит открытый кабриолет, за рулём которого светловолосая девушка. Симпатичная, но ничего особенного. И ты выглядываешь в окно и встречаешься с ней взглядом. Просто случайный взгляд. Без смысла и без значения. И секунды три вы смотрите друг на друга – и вдруг что-то такое начинаете думать и, может быть, даже чувствовать. Что-то такое, может, друг про друга. А может, про себя самих. А потом – ап – зажёгся зелёный, и автобус покатил дальше. А тебе вдруг сдавило сердце так, как будто ты самого дорогого в жизни человека последний раз встретил. Невыносимо вдруг стало: до рвоты, до темноты в глазах.

Потому что уже навсегда.

И никто никому не дорог, конечно. И никто никого не вспомнит через полчаса, наверняка. А мысль на самом краю сознания всё равно бьется в висок. А может, надо было выскочить из этого самого № 43 Masonic автобуса и что-то сделать?

Ты не знаешь, что. Представления не имеешь. Но выскочить и сделать.

Невозможно ведь. Все знают, и ты тоже. А чувство такое, будто ты важный экзамен не сдал. Не сдал снова.

От остановки автобуса до дома он бежал. Чуть не сломал дверь, стараясь провернуть ручку, а оказавшись внутри, долго не мог найти медведя.

Сёма сидел в углу. Он строго посмотрел на Андрея и отвернулся. Маленький медведь почти перестал разговаривать с тех пор, как исчезли его товарищи.

– Боже мой, – пробормотал Андрей, – как хорошо, что ты здесь.

– Ничего хорошего, – ответил Сёма.

Вечером на почту упало письмо от Фонда свободы мнений – ему Андрей тоже написал в числе прочих. «Ввиду экстренного характера описанной Вами ситуации, – говорилось в письме, – Совет экспертов рассмотрит Ваше обращение в исключительном порядке, спустя два дня после этого уведомления».

В фойе его встретила высокая женщина лет сорока. Она была в длинном тёмно-синем платье с мелкими цветами на подоле. На шее – строгая жемчужная нить.

– Здравствуйте, – сказала она, протягивая руку, – вы, наверное, Андрей? Я – Ольга, и я попробую для вас попереводить.

Эта фраза её отчего-то ужасно рассмешила, и Ольга фыркнула, закрывшись ладошкой.

– Очень меня выручите, – улыбнулся в ответ Андрей, – а то я не уверен, что смогу объяснить коллегам, какая у нас проблема.

Ольга глянула на него несколько снисходительно.

– Вам не надо им ничего объяснять, – заметила она, – вам их убедить надо. То есть, заставить вынуть деньги из кармана и положить вам на тарелку.

– Кровью писать на экране? – поинтересовался Андрей, разглядывая появлявшихся из входных дверей: сплошь седых мужчин, одетых до удивления небрежно и неофициально. Он даже пожалел, что нацепил галстук.

– Можно и так, – согласилась Ольга, – главное, поймите, что это должно быть шоу. Карты, слайды, разоблачения. Чтобы у этого была такая интертаймент, что ли, ценность. И не стесняйтесь повторять: свобода слова, там, права человека, преступления против личности – хоть после каждого предложения. Тогда вы их уломаете, они поверят, что вы так и на публику сможете работать.