Сергей Синякин - Ветеран Армагеддона [сборник]

«Может, шубу на нее надеть?» — подумал Лютиков, и сам едва не засмеялся пришедшим в голову мыслям.

Воспользовавшись отсутствием музы, он вышел из коттеджа.

Нестерпимо хотелось курить. Но, судя по всему, сигареты в раю были под запретом. Небось, к грешным делам здесь курение относили, не в пример выпивке. Что и говорить, нектаром даже боги баловались, а огонек на конце сигареты определенно заставлял вспомнить о лукавом враге рода человеческого, так что тут Лютикову поведение высших сил понятно было.

Лютиков вздохнул.

Неведомое светило, на которое можно было здесь смотреть без особой опаски, висело совсем уже высоко. Некоторое время Лютиков разглядывал его, но когда ему стали мерещиться на солнце глаза, борода и приплюснутый нос, поторопился отвести взгляд. Дураку известно, что на Солнце есть только пятна, остальное уже от лукавого.

Из соседнего коттеджа, где творил Эдуард Зарницкий, послышался пронзительный и полный негодования вопль. Судя по голосу, кричал сам поэт.

Двери коттеджа распахнулись, и из него выскочила муза Алина. Волосы у нее были растрепаны, а глаза безумные. Быстро перебирая полными ногами, Алина помчалась по дорожке. Следом за ней на пороге дома показался сам Кроликов-Зарницкий. Надо сказать, что фамилии он своей не оправдывал, скорее соответствовал псевдониму. Лицо его налилось свекольной нездоровой краснотой, щеки тряслись. Метнув вслед своей музе пустую бутылку, Эдуард Зарницкий завопил:

— И чтобы я тебя больше не видел, интеллигентка хренова! Ты кого учишь? Эдуарда Зарницкого учишь? Я тебе покажу, основы стихосложения почитай! Сама их читай! Эдуарду Зарницкому учиться нечего, Эдуард Зарницкий и так все знает! Эдуард Зарницкий от Бога имеет то, чему ты других учишь, курица! Рифме она меня учить вздумала! Запятые решила за меня расставлять!

Некоторое время он с торжеством смотрел, как его муза бежит по дорожке, часто взмахивая крылышками и безуспешно пытаясь взлететь. Крылышки по сравнению с комплекцией музы Алины были слишком маленькими, и оттого муза казалась похожей на осу.

Заметив соседа, Зарницкий оскорбительно ткнул в Лютикова пальцем и снова заорал:

— Его поэтграмоте учи! Я и сам знаю, что с чем можно рифмовать, а что нельзя! Графоманка! Формалистка! Тебе фельетоны в газету писать, на не стихи сочинять!

Приглядевшись к соседу, Лютиков внезапно понял — водки у того в доме было действительно много. Как и самомнения, что жило в душе Зарницкого.

Кроликов-Зарницкий боевым петухом потоптался на пороге своего коттеджа, потом совершенно неожиданно и неизвестно зачем показал Лютикову кулак, после чего скрылся в доме.

Над экспериментальной обителью стояла тишина.

Она была такой прозрачной, что было слышно, как плачет и вздыхает на маленьком белом облачке муза Алина. Лютиков пожал плечами.

К скандалам он привык. При жизни у него в соседях такой же тип был, каждый раз после выпивки гонял свою жену по лестничной площадке. А выпивал он почитай каждый день. Но тот был мужик грубый и необразованный, в магазине «Овощи» грузчиком работал. Как его можно было сравнивать с Кроликовым-Зарницким? С тем, кого в обществе называли инженером человеческих душ? Тут и сравнивать было нельзя, да вот приходилось!

Он посидел еще немного над блокнотом, задумчиво покусывая самописку, и совсем неожиданно для себя вывел:

Прочитал и удивился написанному. Никогда он таких стихов не писал, похоже, что смерть и в самом деле как-то изменила лютиковскую душу.

Нинель прилетела с некоторым запозданием, когда Лютиков уже решил, что музы не будет.

— Успокоился? — кивнула она в сторону домика Зарницкого.

— Молчит, — неопределенно сказал Лютиков. — Староста у него уж полчаса как сидит. Успокаивает, наверное…

— Ты знаешь, что этот козел отмочил? — Муза Нинель сунула Лютикову листок бумаги. — Полюбуйся, шикарные творения! Такого при всем желании выдумать невозможно!

Лютиков углубился в чтение.

Да-а, такое написать было трудно. Даже если очень сильно захотеть. Первое четверостишие выглядело следующим образом:

— Так и хочется сказать, ты что же, садист, делаешь? — прокомментировала четверостишие муза Нинель. — Ну, ладно, погорячился, засос оставил, который французы называют знаком любви. Дело житейское, с кем не бывает… Но зачем же женщине груди до крови кусать?! Ты что, вампир?

Лютиков машинально скользнул вороватым глазом по пышным округлостям Нинель, та перехватила его взгляд и зарделась.

— Ты читай, Лютик, читай! — потребовала она.

Второе четверостишие захотелось уже прокомментировать ему самому.

Да, друзья, вы как хотите, а за такие стихи срока давать надо, как за умышленное причинение менее тяжкого вреда здоровью граждан, повлекшее за собой расстройство психики потерпевшего! Комментарии Лютикова были более сдержаны, но не менее выразительны. Нинель с ним была полностью согласна.

— Вот видишь? А Алка ему только орфографию и грамматику хотела поправить. Так он ее чуть бутылкой не убил. Нет, Лютик, у муз работа нервная, им молоко надо за вредность выдавать…

Она вздохнула и потянулась за блокнотом Лютикова.

— А что у нас? — Нинель сунула носик в блокнот, прочитала неожиданный экспромт подопечного и подняла на него округлившиеся глаза. — Это ты сейчас? Ну, ты даешь, Лютик! Если ты и дальше так писать будешь, мы с тобой быстро отсюда куда-нибудь повыше переберемся! — И жалобно попросила: — Только ты, Лютик, никому не говори, что без меня это написал. Тебе все равно, а мне это нужно! Ну обещай мне, Лютик! Обещай, что ты никому не скажешь!

Люди, которые нравятся друг другу, всегда найдут общий язык.

Тем более его найдут поэт и его муза.