Елена Ершова - Град огненный [СИ]

Когда я просыпаюсь, Бун стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку, и крутит мой стек. Я рывком поднимаюсь с постели, и слежу, как Бун выполняет кистевое вращение — неуклюже, будто вспоминает давно позабытые приемы.

— Смерть… где твое жало? — мрачно говорит он.

Описывает над головой дугу, перебрасывает стек из одной руки в другую — хват у него неправильный, непривычный и мне кажется это странным. Но Бун уже убирает лезвие и протягивает стек рукоятью вперед. Констатирует с грустью:

— Отвык. Старею. Убирай теперь. От греха подальше.

Я тянусь к оружию слишком поспешно, чем вызываю у него ухмылку, но успокаиваюсь только тогда, когда прорезиненная рукоять ложится в ладонь. И вздыхаю с облегчением. Стек — он как маршальский жезл. Как погоны преторианца и поцелуй Королевы. Его нельзя получить просто так — только пролив чужую и собственную кровь, только впустив в себя смерть и тьму. И, наряду с преторианской формой, это — единственная личная вещь, которую мне позволено иметь.

Формы, кстати, тоже нет. Я откидываю одеяло и понимаю, что лежу в постели совершенно голый.

— Где? — только и могу хрипло спросить я.

А Бун не успевает ответить: в комнату впархивает миниатюрная девчушка лет пятнадцати и громким шепотом сообщает с порога:

— Тятенька, баня истопилась…

И видит меня. Глаза становятся круглыми, как чайные блюдца. На щеках расцветает румянец.

— Эх, Василинка! — досадливо прикрикивает на нее Бун. — Не видишь, гость проснулся? Ну-ка, брысь отсюда!

Она ойкает, прикрывает рот ладошкой и вылетает из комнаты. А Бун кричит вслед:

— Матери скажи! Пусть форму выгладит, если высохла!

Потом перехватывает мой взгляд.

— Даже не думай, — говорит он и в голосе появляются металлические нотки.

Я нервно облизываю губы. Перед глазами еще маячит ладная девичья фигура — совсем тоненькая, но уже округлая в нужных местах. Ноздри щекочет волнующий молочный запах.

— Кто… она? — спрашиваю.

Бун сутулит плечи, пальцами прореживает рыжеватую шевелюру — пальцы у него цепкие, длинные, узловатые. И есть в них что-то необычное, ненормальное. Я тогда еще не понимаю, что…

— Иди мыться, — устало говорит Бун. — Потом ждем на обед.

Я не перечу. Оборачиваюсь одеялом и иду на двор, но чувствую, как на плечо ложится тяжелая ладонь.

— Хоть ногтем тронешь… голову оторву, — жестко говорит Бун, и в его глазах загорается холодный огонь. — Дочка это моя, — понизив голос, продолжает он. — Старшая. И другим передай… берите, что хотите. Ешьте, сколько хотите. Но хоть одну бабу обидите… пожалеете. Это понятно?

Он еще какое-то время держит меня, буравит тяжелым взглядом, будто хочет проникнуть в сокровенные мысли.

— Не волнуйся, — спокойно отвечаю ему. — Васпы умеют благодарить за добро. Не так ли?

— Так, — глухо говорит он и убирает руку, тычет согнутым пальцем в сторону бани. — Иди.

И захлопывает за мной дверь парилки. Только тогда я понимаю, что неправильно с его руками: на левой не хватает двух пальцев, на правой — одного.

Эта девочка не выходит у меня из головы. Она похожа на моих русалок, хотя и не блондинка. Но я вспоминаю, как вились рыжие завитки над розовым ухом, как облегала юбка ее крепкие бедра. Знаю, какими острыми будут ее груди, если с них сдернуть сорочку. Как сладко она будет извиваться, когда россыпь веснушек перечеркнет лезвие моего стека и на молочно-белой коже проступят контрастные багряные капли…

Тогда я поддаюсь искушению и удовлетворяю себя — столь же быстро, как и смываю следы своего греха. Но когда я выхожу, облаченный в выстиранный и выглаженный, с иголочки, мундир, Бун смотрит на меня исподлобья, с нескрываемым презрением. Пусть. Это лучшее, что я могу сделать для бедной девочки: не важно, сколько тьмы и грязи будет в моей голове. Важно, что я не нарушу данное Буну слово.

Стол накрывает женщина, назвавшаяся Евдокией. Она слегка полновата, но еще молода и посматривает на меня с волнением.

— Вот рассольник, вот котлетки, а вот пироги сладкие, только из печи, — говорит она, и ее белые руки порхают над скатертью, выставляя блюда. — Отведайте, пан, что Бог послал.

Бун ловит ее под локоть трехпалой рукой:

— Не суетись, Дона. Отдохни. Мы уж сами.

Женщина улыбается, приглаживает волосы ладонью.

— Да что ж, разве мне для хороших людей жалко? Не каждый день сослуживца встречаешь, — гладит Буна по плечу. — Не волнуйся, мешать я вам не буду. Только на бражку не налегайте.

Бун смеется, а женщина наклоняется и целует его в лоб, после чего уходит.

— Жена это моя, — отвечает Бун на мой невысказанный вопрос. — Девятый год живем душа в душу.

— А дочь? — спрашиваю.

— Василина? — он недобро щурится, разглядывает меня — видно, понимает, что зацепила девчонка. Но не пойман — не вор, поэтому продолжает: — Неродная она. Падчерица.

И все встает на свои места. Не могут васпы иметь детей. Мы мертвы, а значит стерильны.

— Трое их у меня, — поясняет Бун. — Старшей, Василине, пятнадцать. Средней, Анфисе, двенадцать. А младшей, Вареньке, девять. Взял я Евдокию вдовой. Вернее, она за меня пошла. Спасение она мое, — он ставит на стол стеклянный графин, разливает по стаканам мутноватую жидкость. — Давай за встречу.

Сам пьет неторопливо, морщится. Я пью следом — махом. Горло обкладывает горечью, зато внутри разливается приятное тепло.

— Эх! Не то, что в Улье, — говорит Бун. — Ты ешь.

Едим. После долгих голодных дней кажется, что ничего вкуснее я не пробовал за всю свою жизнь. В гостиной пахнет уютом, ровно барабанит по карнизу дождь. И воспоминания мутью поднимаются со дна — не о жизни в Улье. О другой, почти забытой. Где осталась женщина с ласковыми руками. Где навсегда трехлетней застыла у ручья девочка с косичками. Где за удушливым дымом пропал отец…

Накатывает тоска — нелогичное и крайне неприятное чувство. Я отвожу взгляд, ерошу ладонью волосы и замечаю: повязки на мне нет. Немудрено, что женщина смотрела с опаской.

— Не думал, что свидимся, — тем временем, говорит Бун. — Да и не узнал тебя. В последний раз еще с двумя глазами был.

Я напрягаюсь. Пальцы небрежно цепляют рукоять стека, а Бун смеется.

— Ну-ну! — говорит он примирительно. — И не таких бабы любят. На вот. Обнови гардероб, — он копошится в кармане, протягивает черный кожаный кругляш на новеньком ремешке. — Командир должен блистать!

Я неспешно натягиваю повязку, отвечаю спокойно:

— Совет хорош. Только сам ему не следуешь.

Бун щурится недобро, откидывается на спинку стула.

— А дерзишь по-прежнему, — насмешливо произносит он. — В остальном, как был дохляк, так и остался. Одно радует: сержантом не стал. Неофитов учить — последнее дело. Грязное. Вижу, не доломал тебя Харт?