Ник Харкуэй - Гномон [litres]

– Она меня ненавидит.

Я должен был сказать: «Она не Стелла». Почему не сказал? Только потому, что она похожа на Стеллу? Только потому, что Николай Мегалос придумал уложить свое безумие в хитроумные рамки?

Мегалос отмахивается:

– Нет-нет. Стелла – точнее, поскольку прежнее имя еще действует, ее нужно называть Адрастеей – тебя не ненавидит. Она злится, что ты заставил ее ждать, огорчается, потому что твое неверие затрудняет для нее погружение. Понимаешь? Она более, чем одна личность, а не две половинки в ссоре друг с другом; два целых, существующих там, где должно быть лишь одно. Чтобы Стелла ожила, Адрастея должна исчезнуть. Адрастея боится конца, но полна решимости; Стелле же не терпится вернуться к жизни. Кто она в данный момент, зависит от событий, еще не произошедших. Это самый болезненный онтологический конфликт. Она сказала мне, что ей снятся математические доказательства, а когда просыпается, не может их осознать. Она должна стать Стеллой, и скоро, иначе – рассыплется. Если ты будешь слишком медлить и потеряешь ее, она уйдет к другому, как если бы вы никогда не встретились. Она будет Стеллой, и она не будет вечно ждать, пока рассеются твои сомнения.

Да. Стелла глубоко презирала все колебания.

Мегалос вздыхает, он понимает мое затруднение:

– Ты можешь обрести рай, но должен выбрать его искренне. Иначе он обернется адом. Так я познаю твое сердце, Константин. Ибо в этом ты не можешь солгать, не сумеешь спрятаться.

Есть один способ представить себе причинность – один из многих, но тот, что мне сейчас подходит. Вселенная в нем предстает бесконечной синусоидой, которая постоянно творится и разрушается, снова и снова точно или нет воспроизводя одни и те же шаги. В этой картинке мы сейчас существуем и умираем, а потом через практически невообразимый промежуток времени опять существуем – такие же. Кто скажет, что время, когда нас нет, важнее, чем время, когда мы есть? Кто скажет, что оно вообще существует, если мы его не можем увидеть? Кто скажет, что частота нашего творения и разрушения не чрезвычайно высока? Что вселенная не рушится и не воссоздается каждую секунду, а мы о том не знаем?

Если и вправду есть эта синусоида, в ней кроется возможность бесконечного воспроизведения Стеллы, ее регенерации. Будем ли мы утверждать, что Стелла из следующей волны отличается от Стеллы в этой, когда все течение времени во вселенной намотано на ось космического зоотропа? Нет. Мы признаем в конце концов, что наш взгляд на себя был ошибочен: мы не единичны и не временны, но беспамятно рекуррентны в волшебном смысле слова. И если все так, это трюк, способ взломать вселенную, чтобы Стелла вернулась чуть раньше и была со мной.

Взломать. Только и всего.

Ведь правда, что наш взгляд на мир полон непроверенных, неверифицируемых суждений о том, что это значит – обладать личностью. Правда, что у нас может и не быть свободной воли, ибо мы лишь совершаем заранее заданные или случайные действия, теша себя иллюзией принятых решений; что мы можем оказаться мозгами в пробирках или пациентами на операционном столе, либо безумными старухами в домах для престарелых и инопланетянами, погруженными в захватывающую игру; или симуляциями симуляций в мощном движке, который анализирует цены на фондовой бирже во вселенной на уровень выше нашей; либо мы можем существовать физически, но, по сути, быть чередой личностей, каждая из которых живет лишь мгновение электрического разряда, и каждая в свой краткий век обманывается химически сохраненной памятью миллионов других в очереди из материнского чрева и называет эту память своей. Настолько мы не понимаем себя, даже не касаясь загадки других людей. Мыслят ли они вообще? Мыслят ли они так же, как мы? Испытывают ли любовь, надежду, самость? Или просто ведут себя так, будто испытывают? Никак не узнать – пока мы не сможем соединить две головы толстым ворохом кабелей и ощутить вкус языком другого человека, разделить с ним аромат вина и касание ветра на губах. Но даже тогда сознание останется недоступным, скрытым в бесконечной петле сомнений.

Декарт был, в первую очередь, математиком и лишь во вторую – философом, а еще, наверное, немножко сумасшедшим. Но он был прав в том, что мы понятия не имеем о том, чем являемся на самом деле. Идея Мегалоса ничуть не более абсурдна, чем любая другая иллюзия. И тогда – почему бы не выбрать ее, раз она лучше?

Я смогу вернуть Стеллу.

Пожалуйста, докажите, что Стелла = Не-Стелла.

Из прошлого ко мне обращается Геласия Космату, и Старушка мной недовольна: «Ну, конечно, мальчик мой. Воскрешай мертвых, живи в гармонии, не сомневайся и не думай о том, что она умерла. Просто реши, что этого не было, что это вопрос точки зрения. Ты и математикой так же будешь заниматься? Пусть пять равно четырем, потому что тогда все сходится? Нет? Поэтому вся его Новая Греция – голубиное дерьмо на берегу! Головой думай!»

Я думаю головой. Думаю изо всех сил.

Я молчу, и через некоторое время Николай Мегалос, который наблюдал за мной с бездонным, нерушимым спокойствием, встает. Он снимает с меня наручники, потому что знает: что бы ни произошло, они ему больше не нужны. Через некоторое время он говорит почти с сожалением:

– Я скажу Адрастее, чтобы отвела тебя к себе домой. Размышляй о том, что я сказал, но торопись. Нужно начинать, пока мир еще погружен в хаос. Ищи свою душу.

Нет такой штуки – душа.

И тогда Не-Стелла может быть Стеллой.

Николай Мегалос уходит безмолвно, но не беспечно.

А я-то думал, что моя акула опасна.

Некоторое время я сижу один и думаю, что делать.

Нет никакой Стеллы. Может быть Стелла. Не может быть новой Стеллы.

Завтра будет Стелла, до определенной степени.

Я сижу в изнеможении – между манией и пустотой, когда она открывает дверь и входит в комнату. Она трогает висок, потому что волосы у нее такие жесткие, что на них могут удержаться очки, и она проверяет, на месте ли они. У нее то же выражение, что и всегда, – расчет и замешательство, словно она не может решить, с чего начать, но уверена, что начнет с чего-то.

– Привет, – говорю я, когда молчание затянулось.

По ее лицу не скажешь, что она мной разочарована. Она не вздрогнула – хотя должна была – от слишком холодного приветствия. Стелла вздрогнула бы, если бы я так с ней обошелся, едва узнав, что она жива столько лет спустя. Стелла отвесила бы мне пощечину.

Она фыркает. И так Стелла могла бы поступить, потому что в этом звуке – тонна возмущения. Я недоумок: люмпен, упрямый самец. И, как всегда, со временем до меня это дойдет, но придется меня обхаживать и разминать, чтобы я поверил, будто это моя идея. Если бы обман ей не нравился, игра оказалась бы совершенно недопустима.