Ник Харкуэй - Гномон [litres]

– Они сохраняли ей жизнь, сколько могли, – говорю я и провожу пальцами по контуру ее черепа.

– Да, – соглашается Триза Хинде, – но таким образом они ее убили.

Старинное поверье – что в глазах убитой женщины закрепляется то, что она видела в последний миг жизни, и что ее голос, если прогнать воздух через легкие и рот, произнесет имя убийцы. Сетчатка Дианы Хантер подобных отпечатков не сохранила. Если ее голос что-то и сообщает, когда я давлю на грудь, то слишком тихо, я ничего не слышу. Может, она уже прошептала все, что знала, патологоанатому или ассистенту, который мыл тело.

Триза Хинде все время наблюдает за мной, но ничего не говорит. Не знаю, что можно было узнать у этого тела, но мне ничего выяснить не удалось.

Перед уходом я прошу копию протокола допроса Дианы Хантер. Мягкий, отвлеченно механический голос просит назвать мое имя. Я думаю о зеркале и говорю: «Регно Лённрот».

– Боюсь, это невозможно, – говорит Свидетель. – Файлы Дианы Хантер закрыты на время расследования. Пожалуйста, повторите свой запрос через несколько недель. Благодарим вас за проявленный гражданский интерес.

– Понятно. Спасибо.

Через несколько секунд, когда я выхожу из холла, меня догоняет посыльный из архива.

– Простите, хорошо, что я вас застал, файлы отмечены как срочные. Ридер старенький, но рабочий. Надеюсь, вам подойдет, нужно просто…

Я смотрю на камеры, но они отводят взгляд.

Еще раз спасибо.

В доме Дианы Хантер я узнаю больше, чем от ее трупа. Очень странное место, будто карандашный набросок характера человека. Столько говорит о ней, заполняет все пробелы, но в конце концов – ничего. В книгах и картинах, в полудописанных списках и нелепой клетке Фарадея проявляется дух бунтаря – и в этом мне нравится моя умершая цель, – но не точный портрет женщины.

Весь этот дом – сложнейший обман. Он будто бы все тебе говорит о женщине. Но нет. Это искусственная конструкция.

Я трогаю столешницы, деревянные перила, старые знакомые диваны. Я открываю ящики и нюхаю: классический запах сухого дуба и старого лака. Кожа потрескалась. Легкая тень ланолина, свежая заплатка. Просто манит: оторви меня, найди тайную записку внутри.

Но… нет. Этот дом – кроличья нора, ловушка для неосторожного охотника. Он создан, чтобы отвлекать на себя ресурсы и внимание, пока что-то более важное происходит в другом месте.

Повторюсь: мне очень много лет, и я хорошо умею лгать.

Следователь из «Свидетеля» приходит раньше ожидаемого. Милая Мьеликки Нейт: она просто чудесная. Я кладу подушку ей под голову перед уходом.

Библиотекарша мертва. Как там было в притче? Один слепой говорит: «Я потрогал слона, и он похож на змею». Другой не соглашается. Он говорит: «Я тоже потрогал слона, и он похож на дерево».

Я трогаю библиотекаршу, и она похожа на правду.

Но не совсем.

Загрей. Все возвращается к Загрею, который хотел, чтобы кардиналы умерли или смешались. И Диана Хантер – единственная из них умерла. При этом она, кажется, знала больше остальных.

Кто они друг другу?

Хантер и Загрей. Загрей и Хантер.

Я открываю протокол допроса и проглатываю сотни часов одним куском.

Чуть позже звонит Оливер Смит.

Звонок в моей комнате, синтетическое подражание звуку флейты, и Система сообщает, что кто-то хочет со мной поговорить. Я принимаю приглашение, из стола выползает экран.

Звонит молодой человек с мясистым патрицианским лицом; вьющиеся волосы, твидовый костюм. Он в расцвете сил, только получил повышение, очень уверен в своих решениях.

– У меня есть для тебя кое-что.

Я сразу узнаю голос, имя написано мелкими буквами в верхней части экрана: ОЛИВЕР СМИТ.

– Оливер, – говорю я. – Ожидаемый звонок.

– Вовсе нет. Зачем было избивать инспектора?

– Ну, не сидеть же мне дома круглые сутки?

Он явно был бы этому рад. Но не хочет этого говорить вслух. Он нервничает. Как мило! Обожаю нервных мужчин. Они допускают такие интересные ошибки.

– Завтра за тобой заедет машина. В восемь. Тогда поговорим.

– С нетерпением жду.

– Ладно, – недовольно говорит он. – Что-то не так?

– Все так.

Он ждет, что я что-то добавлю, но я молчу. Оливер не умеет выдерживать паузы. Ему нравятся эмоции, взаимодействия. Он хочет знать, что происходит у тебя в голове. В данном случае ему это не удастся. Но я не хочу его расстраивать. Пока.

– Хорошо, – говорит он. – Это хорошо.

– Оливер?

– Да?

– Называй меня по имени.

– Анна?

– Нет.

Он думает, что понимает происходящее. Со мной можно работать.

– Как мне тебя называть?

Я повторяю то же имя, что и Системе:

– Регно Лённрот.

Я вижу, как он шевелит губами, на тевтонском «ö» так, будто у него во рту яйцо.

– Можно просто Лённрот, – предлагаю я, – если так проще.

– Ладно, – говорит Оливер. – Договорились. Лённрот.

Он выдает свою лучшую улыбку – открытую и добрую.

Когда он отключается, я снова и снова проигрываю запись звонка, прислушиваюсь к оттенкам тона, сомнительным ноткам. Устанавливаю на повтор и принимаю ванну, слушая его и просматривая биографию Дианы Хантер.

Настоящую, потому что Свидетель мне не врет. Никогда.

Оливер. Я начинаю понимать.

Я ныряю в море времени, ищу Диану Хантер.

Вот год, когда она должна родиться, огузок американского века, начало технологической эры. Мир лечится от болезненного пристрастия к страху, но не очень успешно. На месте биполярного или, точнее, двухполюсного расстройства разгораются очаги мелких войн, которые готовят еще сто лет ужаса. Правительства обманывают себя настолько же, насколько своих граждан и врагов, в горячке шлак стоит как золото, а драгоценности идут по бросовой цене, а еще лучше свободно, то есть бесплатно. О другой свободе уже не думают. Народ опять голосует за вранье и блестяшки на елочке из дерьма, а на другом лице мира смерть встречается чаще, чем шнурки на ботинках.

Но нет и следа Дианы Хантер. Нет радостных папы и мамы Хантер из Золоченстона, Супер-Пентхауса или Будда-Медитацинга. Ни одной деревни, городка или поселения, в которых нашелся бы богатый особняк или глинобитная лачуга, знавшие ее первый крик. Ни один роддом не хвастается ее рождением в новостях, ни в одной газете нет фотографии этого радостного дня, никто никому не посылает поздравительных открыток. Ни цветов, ни букетов, ни подарочных распашонок или подгузников.

Где же она?

Она где-то училась? Добилась чего-то? Может, по-глупому влюбилась, танцевала голышом на столе, упившись текилой, и повзрослела с радостью оттого, что в ее молодости еще не было цифровых камер в телефонах?

За кого она вышла замуж? Откуда у нее такой шрам?