Ник Харкуэй - Гномон [litres]

Я знал, что она не будет разочарована. Я ведь снова стал безумцем, каким был в первой половине жизни, и мир вокруг в моих глазах сам превращался в дивное и невиданное место.

Я вернулся домой.

В годы, когда я шел к славе, Аддис-Абеба была городом стукачей и шпионов. Моей родиной правил император, великий, некоторые даже говорят – божественный Хайле Селассие. Он полагал себя не тем богом, каким его увидели растафари, а мостом, по которому мой народ должен был перейти из безвременного и суеверного прошлого в быстроходное будущее. Тем не менее он стремился по меньшей мере к одному божественному свойству – всеведению. Эфиопия издавна жила интригами, а столица – в высшей степени, как и следует ждать от двора императора, где его воля дарует жизнь и смерть, так что мы, наверное, самые искушенные интриганы из всех народов мира. В середине двадцатого века они приняли, с одной стороны, форму сопротивления реформам и модернизации императора, поскольку сильно мешали правящей служилой аристократии, с другой – страстному желанию ускорить их: больше изменений, сильнее, радикальнее, громче. О, Хайле Селассие был героем, он отвоевал свой трон, вернулся во главе армии после фашистского нашествия. Его любил Уинстон Черчилль, а потом и граждане США, но дома… как он сам интригами и хитростью проложил себе путь к короне, так и его подданные все время стремились получить повышение по службе, ибо только так можно было обрести хоть какую-то безопасность и стабильность в Аддис-Абебе. Он и сам был одержим безопасностью – равно для своего государства и себя самого. На внешнеполитической же арене предпочитал плясать между капельками, маневрировать между Америкой и Россией, но в вопросах личной власти проявлял куда меньше гибкости. Хайле Селассие был императором, и, не сомневайтесь, власть его являлась абсолютной.

Впоследствии я заметил, что сам император и страна, которую он выстроил и которой правил, выглядели по разному, в зависимости от положения смотрящего. Каждый, кто жил в Аддис-Абебе того времени, может рассказать историю о Хайле Селассие в святой уверенности, что она точно раскрывает характер императора. Многие истории вроде бы из первых рук, но похожи одна на другую, и если бы император на самом деле взялся за все эти однообразные деяния, он бы ничем другим много лет не успевал бы заниматься. Сторонники старой Эфиопии – и просто старые эфиопы – скажут, что польский журналист Капущинский все исковеркал. Многие скажут, что он просто выдумщик. Но тут же добавят в качестве доказательства какую-нибудь фантастическую историю об императорской хитрости, милосердии, любви, жестокости или бесчинстве, которая запросто могла бы оказаться на страницах его книги, а потом скажут: «Видишь? Вот таким был император! Я его знал!» Будто опровергли клевету против собственной семьи. За прошедшие годы невозможно описать Хайле Селассие. Он стал чем-то вроде математического фрактала: маленький человечек, а бесконечный. И чем больше вы о нем узнаете, тем больше неведомого, поэтому лучшее, что можно о нем получить от других – да и о моей родине в те годы, – это один тонкий кусочек.

Назовем мой кусочек одним днем императора. Если он и неправда, по крайней мере, передает, как правда тогда ощущалась в Аддис-Абебе.

Итак, каждое утро император просыпался, одевался с помощью придворных, а первым его государственным делом было кормление содержавшихся в зверинце хищных кошек. При этом он по очереди беседовал с тремя своими главными информаторами. Каждый из этих министров жил в постоянном ужасе, что наступит день, когда собранные им сведения окажутся столь неполны, что подозрение падет на него самого, и это приведет к мгновенному падению, которое может закончиться в тюремной камере или в желудке одного из львов. Поэтому они внедряли своих агентов не только друг к другу, в бесчисленные клики и группировки, которыми кишела Аддис-Абеба, но и в каждый дом, в каждый род, даже если против него не было подозрений. Отцы должны были внимательно следить за высказываниями детей, матери докладывали о поведении мужей, подростки сообщали о своих друзьях, а студенты – о преподавателях. Штат этих преподавателей – часто получивших образование за рубежом и завербованных разведками других стран – удвоился за счет императорских шпионократов, а затем утроился, благодаря усилиям Вашингтона, Москвы и Лондона, и готов был предать всех вышеперечисленных ради любой местной интриги, если она им пришлась по вкусу. Не было в городе такого места, где кто-то не присматривал бы за происходящим, а за ним не приглядывал бы кто-то другой, и все эти сведения взлетали с пыльных улиц, мчались к влиятельным родам, а оттуда – к самому императору.

Наверное, очень нервная работа была у Соломона Кедира и других министров, но то, что они сделали с нами, менее высокопоставленными людьми, было еще страшнее, хоть и не так четко проявлено. Мы жили в Паноптикуме, но Бентам не понял толком, как он работает. Шпионы следили друг за другом и все отчаяннее боялись что-то упустить, а мы, зная, что находимся под постоянным наблюдением, проявляли в своих грехах какой-то эксгибиционизм. Дразнили их, провоцировали оскорбиться на наши юношеские заговоры и половые излишества. По-разному, но все мы исступленно выдумывали тайные планы. Императору стоило бы прислушаться к совету американских отцов-основателей, которые знали, что принести свободу в жертву безопасности – сделка с дьяволом. Он ведь сам создал наши газеты, потому что считал их современными и необходимыми. Он основал наши банки, чтобы нам было где хранить деньги и где брать кредиты под бизнес, из которого вырастет новый Аксум – первое государство в Африке со своим автомобилестроением, самолетами и даже космической программой. Но в деле наблюдения и шпионажа император опирался на древнее наследие нашей земли, а не на новое мышление, и породил атмосферу тотальной слежки. Когда я был еще мальчишкой, в Аддис-Абебе каждый месяц рождались десятки заговоров, которые никогда не доходили до действия, потому что одно замечание или взгляд императора давали понять виновным, что монарху все известно, и он дает им последний шанс проявить верноподданнические чувства. Однако некоторые заговоры выжили, и это в конце концов причинило Хайле Селассие горести и беды. Ему, и многим другим, и мне самому.

Безумие моей жизни в изобразительном искусстве началось однажды вечером, когда мне было двадцать два года. Я ухаживал за музой живописи, если не старательно, то, по крайней мере, лучшим из известных мне способов, но в глубине души понимал, что она меня отвергла. Я уже начал раздумывать, чему посвятить оставшиеся годы на этой земле, но вдруг все произошло само собой, почти без моего участия. Мое диковинное дарование явилось, и оно шло вразрез со всем, что я прежде знал.