Ник Харкуэй - Гномон [litres]

Это было очень приятное интервью – живое и ненаигранное. Мы поговорили об Аддис-Абебе и «При свидетеле», о том, как здесь жилось в семидесятые, и как стало теперь. Поговорили о том, как из художника я стал бизнесменом, а потом игровым дизайнером. Я был скромен и спокоен. Рассказал, как мучился с интерфейсами, тревожился о том, как мое искусство будет передаваться электронными дисплеями; об идее бесконечно воспроизводимых продуктов, которые позволили бы каждому получить уникальный опыт. Сказал, что немного боюсь того, что цифровая жизнь заменит аналоговые связи, но не настолько рад истории двадцатого века и первых десятилетий двадцать первого, чтобы считать, будто человечеству следует остановиться, не меняться и застыть в совершенстве. Если электронные устройства изменят наше мышление – пусть так, если только они нас сделают менее злобными, а не более.

– В связи с этим, – добавил я, – хочу кое-что всем сообщить. Вы не возражаете?

Интервьюер выглядел довольным, но слегка встревоженным. Я ободряюще ему улыбнулся и подмигнул, как добрый Санта-Клаус: мол, не волнуйся, милый черный дедушка ничего безумного не брякнет.

– Будьте добры, – сказал интервьюер. – Дамы и господа – Берихун Бекеле.

Я его поблагодарил, а потом в прямом эфире объявил, что решил основать собственную компанию по разработке программного обеспечения. У меня еще нет сотрудников, чернила на документах не просохли, но я уже готов сказать, что моя фирма займется созданием нескольких приложений – я к тому времени достаточно нахватался их языка, чтобы притвориться, будто у меня есть реальный план, – построенных на системе геолокации, встроенной теперь практически в каждое устройство. Пользователи смогут оценить свой опыт на улице, в барах и клубах, в разных видах общественного транспорта.

– То есть что-то вроде Foursquare, – заключил ведущий с понятным сомнением молодого человека, который увидел дедушку за компьютером.

– Именно так! – согласился я. – Только наши пользователи будут фиксировать случаи проявления ненависти. Для начала мы хотим создать обновляемую в реальном времени карту – вроде карты дорожных заторов – более-менее расистских районов и безопасных маршрутов, по которым можно добраться домой, отметки проявлявших расизм отделений полиции и местных властей, местного населения. У нас будет, конечно, рейтинг звездочками и прочее. В конечном итоге я хотел бы получить такую карту для всех, кто не относится к очевидно привилегированному классу, – для женщин, транссексуалов, небелых, для слепых и глухих и так далее, чтобы создать многоуровневую карту предрассудков и расизма. Но надо с чего-то начинать, поэтому первую версию я хочу назвать «Черный пешеход». У меня есть некоторые сомнения по поводу названия: оно как бы исключает людей в инвалидных креслах, но хочется что-то понятное и узнаваемое. Скачать приложение можно будет через месяц. А еще через месяц мы опубликуем первый отчет о состоянии дел в Британии на уровне улиц. Сможем рассказать, кто у нас в стране самые тупые, невежественные, лицемерные ребята – с точностью до нескольких метров.

Я поднялся с дивана и снял с лацкана радиомикрофон, хотя отлично знал, что у программы осталось полных четыре минуты эфира. Что ж, им и без меня будет о чем поговорить, а моя невежливость лишь сделает ярче заголовки. Я хотел сразу сойти с помоста, но почему-то задержался и услышал перешептывание в студии, а потом тихие, разрозненные хлопки. Я долго не мог понять почему. Видел, что камера работает: ее маленький красный глазок сверлил меня взглядом. А потом понял, что между мгновением, когда я встал, и тем, когда ушел, я каким-то образом поднял руку со сжатым кулаком и опустил голову, как Томми Смит и Джон Карлос в 1968-м.

Время вокруг будто разбилось на кусочки. Я вижу тот миг, четверть века назад, когда Майкл показал мне первое УЗИ.

– Смотри, это голова, – объяснял он мне. – Вот ножки, а вот большой пальчик. Она пальчик сосет. – Он поднял на меня глаза. – Пальчик сосет.

Я его обнял, и на секунду мне показалось, что он едва ли больше своей еще не рожденной дочери. Ему едва ли сравнялось больше двух или трех лет. Я чувствовал запах его волос, мог его поднять на руки, и он смеялся чистым смехом ребенка, который еще ничего не знает о смерти.

Сейчас я обхватил одной рукой Колсона. Чувствую ладонь Энни под своей, мы цепляемся друг за друга, чтобы его поднять. У меня уже болят плечи. Когда я был моложе – лет сорок назад, – я бы их обоих мог понести на плечах.

Я нужен Энни. Крошке на УЗИ. И через нее – Майклу. А через Майкла – Элени. Я не мог спасти Элени, но здесь могу – смогу – погасить этот долг. Мы все здесь, в горящем доме. Все пятеро вместе, и мы – одно. Как на моих картинах.

Я нас всех разворачиваю, иду в удушливых клубах дыма. Шаг за шагом. Воздух спертый и горячий. Можно умереть от ожога легких до того, как до тебя доберется пламя. Нужно идти.

В центре дома у меня есть комната, в которую им не пробиться. Небольшая, но нам хватит места, если мы туда дойдем. В убежище свой воздух. На троих хватит, но часов на десять, не больше. Этого довольно. О других проблемах подумаешь внутри.

Шаг за шагом, хоть дым густой, Колсон тяжелый, а Энни спотыкается. Она не плачет. Только не моя внучка. Ругается так, что молоко бы скисло. Хорошо.

Я нажимаю на металлическую панель, и мы все вваливаемся внутрь, падаем на пол. Дверь снова закрывается. Воздух, чистый воздух вокруг. Дышать. Думать.

Дым уже не проблема, жар – проблема. От настоящего огня трудно защититься. Многие думают, будто знают, что это такое, – у них ведь газовые плиты и мангалы во дворе, – думают, будто приручили огонь. Но даже небольшой пожар может быть смертельно опасен. Большой – размером с комнату, размером с дом – не просто больше. Пламя становится яростной и голодной силой, смертоносно-яркой. Если нас не вызволят отсюда быстро и пожар не потушат – мы тут заживо запечемся, как картошка.

Давным-давно в Аддис-Абебе я сумел пройти сквозь стены своей темницы и спастись.

Если подумать, я наверняка вспомню как.

Я наверняка вспомню как.

Инспектор лежит в кровати тихо и неподвижно. Она очень старается не шевелиться, совсем не думать. Позволяет образу улечься в мыслях. Движение – первая ошибка неопытного сновидца. Телесная активность стирает сон из памяти. Слишком много мыслей – тоже.

Будто весь ее разум стал шкурой, а сама она – охотницей, которая совершенно неподвижно лежит в засаде.

Я наверняка вспомню как.

Вот. Теперь запомнила все, что хотела удержать в памяти. Но Нейт ждет еще немного, чтобы сохранить не только поверхностные впечатления, но и внутреннее переживание: список вопросов, улик и подозрений.