Ник Харкуэй - Гномон [litres]

Что-то. Очень. Плохое.

Нет, все же глупо обижаться на идиотизм человека, от которого ждешь, что он окажется идиотом. Не каждый композитор – Бах или фон Бинген, не каждый мечник – Мусаси. Чтобы оказаться там, где я оказалась, я всегда полагалась на изрядную долю посредственности. Но вот включился кто-то другой, и он куда ближе к моему уровню. У него тихий голос. Думаю, если бы я его увидела, узнала бы его имя, но я могу понять, где он стоит, по шороху его кожаных подошв. И хоть я без сознания, он все равно не входит в зону, где я смогла бы его увидеть. Излишняя предосторожность, на первый взгляд.

Он умный, этот парень, и поэтому, наверное, вдвое больший злодей. Тихий голос говорит, что мое сопротивление куда интереснее и сложнее, чем обычное диссоциативное расстройство, даже многоуровневое. Он думает, что мое состояние было целенаправленно создано и собрано в моей голове – тщательно и с особым рвением.

Меня это слово бесит. Оно значит, что кто-то пошел на значительные усилия – рвался просто, – чтобы чего-то добиться; но в детстве я его понимала по-другому: кто-то разорвался на части, все поставил на кон. Я не люблю ошибаться, и вообще моя интерпретация лучше, эта правда важнее. Нужно разрываться на части. Я разорвалась.

Тихий голос думает, что Кириакос и остальные – стратегия. Говорит, это не «Шахерезада», а рекурсивный нарративный брандмауэр. Он, мол, уже некоторое время обдумывал такую возможность. Предполагает, что я не даю машине увидеть свою настоящую жизнь, выдавая на всю ширину полосы чужую, выдуманную, а когда она изнашивается, переключаюсь на другую историю и начинаю сначала. Неожиданно, что многочисленные нарративы замыкаются сами на себя. Так возникает рекурсия, которая потенциально может оказаться бесконечной, точнее, просуществует ровно столько, сколько мой мозг будет функционировать по-человечески. Он улыбается. И обращается прямо ко мне: «Привет. Это просто великолепно».

Он мне нравится еще меньше, чем его коротконосый приятель-женоненавистник.

Но по-настоящему я начинаю его ненавидеть, когда он отмечает, что события – например, в жизни Афинаиды – почти наверняка соотносятся со мной, потому что они до определенной степени работают как подмена моей собственной биографии. Он говорит, чтобы я смогла надеть маску Афинаиды, какие-то части этой маски должны отзываться во мне, резонировать. Исходя из этого предположения, можно выработать ответ, контрнарратив, который соберет воедино все мои кусочки и отбросит незначимые фрагменты: история такая же, как те, что рассказываю я, но в то же время – хирургический инструмент.

(Или уродливый нож мясника.)

С сожалением говорит, что не может согласиться с мнением, высказанным его высокоученым коллегой, по поводу вагинальных страхов, хотя, несомненно, в этой структуре присутствует сексуальный элемент, поскольку секс, особенно нерастраченное либидо, – сильный стимул, который не оставит в стороне никто, обладающий таким уровнем мастерства, выученным или врожденным.

Кстати, брадобрей себя бреет. Все остальные варианты невозможны. Мы знаем, что он бреет всех мужчин в деревне, которые не бреются сами. Поэтому, если он не бреет себя, логически должен брить себя, а это парадокс. Нам не сказано прямо, что он бреет только тех мужчин, которые не бреются сами. Если принять условия задачи как точные, полная картина должна состоять в том, что он бреет всех мужчин в деревне, которые не бреются сами, а также одного – самого себя, – бреющегося самостоятельно.

Итак:

«На вершине той же горы есть другая деревня, и в ней брадобрей бреет всех мужчин, которые не бреются сами, – и только их. Бреет он себя или нет?»

Не отбрасывайте этот вопрос. Не дайте ему ускользнуть. Лишь те вопросы, которые тревожат мысль, стоит обдумывать. Подумайте.

Я уже говорила, что я готовилась к этому?

Кажется, говорила.

Наконец. Наконец – краткий проблеск настоящей женщины.

Черт подери.

Мьеликки Нейт откидывается на кровати. И плевать, что это движение пробуждает в синяках память о каблуках Лённрота. Прикоснуться своим сознанием к мыслям Дианы Хантер – это как приложить руку к телу питона на ветке, знакомое живое чувство в чуждом организме. Это ощущение выматывает, будто записанное сознание глубже и реальнее ее собственного. Во время обучения Нейт познакомилась с сознаниями убийц и самоубийц, хирургов и воров. Ни одно из них не обладало такой плотностью. Ближе всех, наверное, были космонавты. Нейт вспоминает этот опыт, одну из самых больших радостей выпускного рода: они сидели с друзьями у длинного стола в Хокстонской академии, вместе воскрешали одни и те же записанные личности, восхищались редкими профессиональными качествами героев Европейского космического агентства. Она вспоминала сварку в открытом космосе, раскаленный добела металл на фоне звезд, а под ногами – бесконечная бездна. Только она не казалась бездной, пока Нейт не вернулась в собственную голову. Для того человека – это было расстояние, которое пришлось пролететь.

Обычно у Нейт почти нет времени для такого личностного туризма, она вообще плохо относится к попыткам превратить переживание пиковых моментов чужих жизней в коммерческое предприятие. Ее радует, что до сих пор все они проваливались. Ее что-то тревожит в самой идее мира, где люди получают удовлетворение от жизни через чужой, опосредованный опыт, хотя Нейт и признает силу контраргументов: чтобы отправить человека в космос, требуются ресурсы высокотехнологичной экономики и вся история науки, так что любой может по праву ждать свою долю этой победы. Космонавты представляют миллионы других людей. И эта мысль возвращает ее к Диане Хантер, в мозгу которой скрывалась не одна подложная жизнь, а целых три. Три миража, уложенные друг на друге, так что провал первого становился входом во второй, и до бесконечности, все глубже и глубже. Эта запись словно зыбучий песок. Можно было бы проспать все эти дни, просмотреть всю цепочку за один долгий сон. Нейт суеверно радуется, что так не сделала. В глубине души она гадает, где бы проснулась и – точнее и куда тревожнее – кем.

Потрясающая защита. Ее создатель не пытался выстроить жесткий барьер, чтобы не допустить вмешательства, не стал создавать хрупкую стену против Свидетеля, но принял правила игры и сформировал глубинную защиту, в которой можно утонуть. Это не случайность и не каприз непредсказуемой реакции на препараты или атипичной психологии. Она сама либо кто-то другой это сделал с полным пониманием: когда – не «если», а «когда» – Свидетель коснется сознания Дианы Хантер, она сможет его запутать.

– Кто была та сумасшедшая, которая победила Свидетеля?