Дэвид Митчелл - Костяные часы

Справляю малую нужду в крошечном туалете, опускаю лицо в раковину, наполненную ледяной водой, считаю про себя до десяти; распахиваю шторы, отворяю решетчатые ставни, впускаю в комнатку утренние лучи, дрелью высверливающие мне зрачки; прячу вчерашний выигрыш в тайник под половицей, которую я специально расшатал еще два года назад; делаю сотню отжиманий, надеваю халат и по крутой деревянной лесенке, крепко держась за веревочные перила, спускаюсь на лестничную площадку. Четвинд-Питт храпит у себя в спальне. Преодолеваю еще один лестничный пролет, попадаю в цокольный этаж, где в гостиной на кожаных диванах растянулись Фицсиммонс и Куинн, погребенные под грудой одеял. Из видеомагнитофона торчит кассета с «Волшебником страны Оз», а в колонках звучит пинк-флойдовский «Dark Side of the Moon» [44] «Темная сторона Луны» ( англ .). , поставленный на повтор. В комнате витает аромат гашиша, в камине тлеют угли. Я на цыпочках пробираюсь между двумя футбольными командами суббутео, с хрустом вдавливаю в ковер просыпанные картофельные чипсы, подбрасываю в камин большое полено. Языки пламени лижут и лакают крошки растопки. Над каминной полкой висит голландская винтовка времен Бурской войны, а под ней стоит серебряная рамка с фотографией отца Четвинд-Питта, пожимающего руку Генри Киссинджеру в Вашингтоне году так в 1984-м. На кухне я наливаю себе грейпфрутовый сок, и тут негромко звонит телефон. Беру трубку и учтиво говорю:

– Доброе утро. Резиденция лорда Четвинд-Питта-младшего.

Мужской голос уверенно произносит:

– Привет, Хьюго Лэм.

А, я знаю, кто это.

– Простите, а с кем я разговариваю?

– Ричард Чизмен, из Хамбера, козел ты этакий!

– Ух ты, чтоб меня вздрючили. Не в буквальном смысле. Как ухо?

– Нормально. Слушай, у меня плохие новости. Я тут встретил…

– А ты где? Не в Швейцарии, случайно?

– В Шеффилде, у сестры. Короче, заткнись и слушай внимательно, а то каждая минута телефонного разговора стоит миллион. Вчера вечером я встретил Дейла Гоу, и он мне сказал, что Джонни Пенхалигон умер.

Нет, я не ослышался.

– Наш Джонни Пенхалигон? Ни фига себе. Быть этого не может!

– Дейлу Гоу об этом сказала Коттия Бенбоу, она видела репортаж в местных новостях, на канале «Ньюз саут-уэст». Самоубийство. Машина рухнула с утеса близ Труро. В пятидесяти ярдах от шоссе автомобиль пробил ограждение и упал на скалы с высоты триста футов. Ну… Джонни, скорее всего, умер мгновенно… Не страдал. Если, конечно, не думать о том, что заставило его это сделать… и о том, что он чувствовал, когда летел в пропасть.

Ну вот, хоть плачь. Такие деньжищи! За окном кухни ползет бульдозер-снегоуборщик. Следом идет молодой священник: румяные щеки, белые облачка пара изо рта.

– Это просто… ну, я не знаю, что и сказать, Чизмен. Трагедия. Даже не верится. Джонни, надо же! Уж кто-кто…

– Да, я тоже все время об этом думаю. Действительно, кто бы мог подумать…

– А он… Он был за рулем «астон-мартина»?

Молчание, а потом:

– Да. А как ты догадался?

Осторожней!

– Никак. Просто он еще в последний вечер в Кембридже, в «Погребенном епископе», говорил, что очень любит этот автомобиль. Когда похороны?

– Сегодня. Я не смогу поехать… Феликс Финч презентовал мне билеты в оперу, да и в Корнуолл я вовремя не доберусь… Может, это и к лучшему. Родным Джонни сейчас не до посторонних, которые намерены остановиться у них в… в… как там их поместье называется?

– Тридейво. А записки Пенхалигон не оставил?

– О записке Дейл Гоу ничего не говорил. А что?

– Ну, это могло бы пролить свет на…

– При расследовании наверняка станут известны еще какие-то подробности.

Расследование? Подробности? Этого еще не хватало.

– Да, будем надеяться.

– Фицу и остальным ты сам скажешь, ладно?

– Господи, конечно! Спасибо, что позвонил, Чизмен.

– Простите, что испортил вам отдых, но не сообщить об этом я не мог. Ладно, с наступающим!

Два часа дня. Пассажиры канатной дороги проходят через зал ожидания лыжной станции Шемей, переговариваясь почти на всех европейских языках, но ее среди них нет, и я возвращаюсь к «Искусству войны». Однако своевольные мысли устремляются на корнуэльское кладбище, где жалкий мешок ядовитых отходов, недавно известный под именем Джонни Пенхалигона, воссоединяется в раскисшей земле со своими предками. Там наверняка шумит дождь, восточный ветер рвет когтями зонты и уносит слова «Храни десницею Твоей плывущих по морю людей», вчера размноженные на листах бумаги. Бездонная пропасть, зияющая между мной и нормальными людьми, явственнее всего заметна в часы тяжких утрат и всеобщей скорби. Меня, семилетнего, весьма смутила реакция родных на смерть нашего пса Твикса. Найджел выплакал себе все глаза; Алекс был расстроен больше, чем в тот день, когда ему доставили долгожданный «Синклер ZX Спектрум», но без трансформатора; а родители несколько дней ходили мрачнее тучи. Но почему? Ведь Твикс больше не мучился, да и мы избавились от невыносимой вони – пес страдал раком прямой кишки и постоянно пердел. Когда умер дедушка, все повторилось: слезы, выдирание волос, скрежет зубовный, объявление старого скряги новым мессией. Все говорили, что я держусь «как настоящий мужчина», но если бы в этот момент кто-то прочитал мои мысли, то наверняка счел бы меня социопатом.

Вот она, истина: не знать любви – горя не знать.

В начале четвертого официантка Холли замечает меня, морщит лоб и замедляет ход: многообещающее начало. Я закрываю «Искусство войны».

– Какая неожиданная встреча!

Лыжники проходят мимо, за спиной Холли, между нами. Она озирается:

– А где же ваши друзья-юмористы?

– Четвинд-Питт, любитель ангельских персей…

– А, этот пижонистый кобелина?

– Гм, очень точная характеристика. Так вот, Четвинд-Питт страдает от похмелья, а остальные прошли тут примерно час назад, но я надел на палец перстень-невидимку, поскольку понимал, что шансы оказаться в одной кабинке фуникулера с вами, чтобы отправиться вон туда… – я картинно направляю указательный палец на вершину Паланш-де-ла-Кретта, – свелись бы к огромному жирному нулю, если бы мои приятели остались со мной. Мне очень стыдно за Четвинд-Питта. Он вел себя по-хамски. Но я совсем не такой.

Холли пожимает плечами:

– Все это не имеет никакого значения.

– А для меня имеет. Я надеялся покататься на лыжах вместе с вами.

– И поэтому вы сидите здесь с…

– С одиннадцати тридцати. Три с половиной часа. Но не чувствуйте себя обязанной.

– Я и не чувствую. Мне просто кажется, что вы шельмец, Хьюго Лэм.

Ага, она помнит, как меня зовут.

– Все мы в разное время разные. Сегодня ты шельмец, а завтра – порядочный человек. Вы с этим не согласны?