Дэвид Митчелл - Костяные часы

Опираюсь на спинку дивана, слежу за телефоном.

На часах 09:36. По британскому времени – 08:36.

Папа вглядывается поверх очков в оставленный мною номер телефона.

+36 для Швейцарии; код региона; цифры телефона шале…

«Да, – скажу я, – Джонни действительно иногда играл в карты».

С друзьями. Чтобы отдохнуть после напряженной недели.

Но выигрыш за вечер не превышал пятидесяти фунтов. Ерунда, деньги на пиво.

«Сколько? Тысячи?» Я недоверчиво рассмеюсь.

«Нет, папа, это не отдых. Это безумие». Ну, то есть…

«Он, наверное, связался с дурной компанией».

09:37. Литой пластмассовый телефон невинно молчит.

Если он не зазвонит до 09:40, значит я просто сам себя пугаю…

09:45. Все по-прежнему спокойно. Слава богу! С кокаином пора завязывать – на время, а то и навсегда. Йети не зря предупреждал о паранойе. Завтрак с апельсиновым соком и интенсивные занятия лыжным спортом быстро удалят из организма все токсины, так что…

Звонит телефон. Я хватаю трубку:

– Папа?

– Доброе утро… Хьюго? Это ты?

Черт побери, это действительно отец.

– Папа! Ты как?

– Несколько озадачен. Как ты узнал, что это я?

Хороший вопрос.

– У Руфуса есть определитель номера, – отвечаю я. – Так что… э-э-э… с Новым годом! У вас все нормально?

– И тебя тоже с Новым годом, Хьюго. Мы можем поговорить?

У отца напряженный тон. Что-то неладно.

– Да, конечно.

– Вчера случилась странная штука. В обед я смотрел программу бизнес-новостей, и тут вдруг звонят из полиции. Женщина-следователь, представляешь? Из Скотленд-Ярда!

– Надо же. – Думай, думай, думай! Но пока ничего не ясно.

– Некая Шейла Янг, глава управления по розыску произведений искусства и антиквариата. Я понятия не имел, что существует нечто подобное, но оказывается, если украдут «Кувшинки» Моне, то расследование поручат именно этому управлению.

Либо Бернард Крибель меня заложил, либо кто-то заложил Крибеля.

– Как интересно. А тебе она зачем звонила?

– Вообще-то, Хьюго, она хотела переговорить с тобой.

– О чем? Я не крал Моне.

Отец издает встревоженный смешок:

– Видишь ли, она мне ничего толком не рассказала. Я объяснил, что ты в Швейцарии, и она очень просила тебя позвонить ей, как только ты вернешься, «чтобы помочь в расследовании одного дела».

– А ты уверен, что это не чей-то дурацкий розыгрыш?

– Нет, на розыгрыш не похоже. Слышно было, что она звонит из офиса.

– Ну, раз так, то я позвоню следователю Шейле Янг, как только вернусь. Может, из библиотеки Хамбер-колледжа похитили какой-то манускрипт? Там много редких книг. Или… нет, гадать бесполезно, но я сгораю от любопытства.

– Вот и славно. Только, знаешь… маме я ничего не говорил.

– Очень деликатно с твоей стороны. Не волнуйся, расскажи ей, если хочешь. А если я угожу в Уормвуд-Скрабс, она сможет организовать кампанию «Свободу Хьюго!».

Отец смеется уже веселее:

– Ага, и я тоже туда приду со своим плакатом!

– Класс! Итак, если не считать того, что Интерпол допытывается у тебя о местопребывании сына, известного криминального авторитета, все остальное нормально?

– Да, все в полном порядке. Третьего января я снова выхожу на работу, а мама с ног сбилась у себя в театре, праздники же, сплошные пантомимы. Кстати, может, встретить тебя в аэропорту?

– Спасибо, пап, но меня Фицсиммонс подбросит, за ним все равно пришлют водителя. Ну ладно, увидимся дней через восемь, тогда и разберемся в этой таинственной истории.

Поднимаюсь в мансарду, а в уме со скоростью двадцать четыре кадра в секунду прокручиваются самые различные сценарии: бригадный генерал умер, и его душеприказчик задается вопросом, о каких именно ценных марках так волновался покойный; сестру Первис расспрашивают, кто именно посещал бригадного генерала в последнее время; Крибель называет имя Маркуса Анидра; просматривают записи камер видеонаблюдения; меня опознают; Шейла Янг вызывает меня на собеседование под протокол; я все отрицаю, но Крибель из-за двустороннего зеркала заявляет: «Это он». Официальное обвинение; отказ в освобождении под залог; исключение из Кембриджа; четыре года за кражу и мошенничество, два из них условно; если день не богат новостями, я попадаю на первую полосу центральных газет: «Выпускник Ричмондской школы похищает состояние у жертвы инсульта»; восемнадцать месяцев спустя – досрочное освобождение с отметкой о судимости. Единственное возможное трудоустройство: смотритель парковки.

Протираю пятачок в затянутом изморозью стекле мансардного окна. Заснеженные крыши, «Отель ле зюд», крутые вершины. Снегопад еще не начался, но гранитное небо полнится обещаниями. Первое января.

Стрелка компаса дрожит. Я это чувствую.

Куда она укажет? В тюрьму? Или куда-то еще?

Мадам Константен не заводит разговоров со случайными людьми.

Очень хочется верить. Снизу доносятся тяжелые шаги, заячьи, вприпрыжку. Куинн.

Он поднимается быстро, как разочарованный бронтозавр.

Следователь Шейла Янг – не ловушка, а катализатор.

«Собирай вещички, – подсказывает инстинкт. – Будь наготове. Жди».

Подчиняюсь инстинкту, потом нахожу в «Волшебной горе» место, где вчера остановился.

Обитель греха пробуждается. Фицсиммонс этажом ниже орет: «Я быстро, только душ приму!» Просыпается бойлер, ревут трубы, в душе плещет вода; женщины переговариваются на каком-то африканском наречии; слышен низкий смех; Четвинд-Питт провозглашает: «Доброе утро, Оливер Куинн! Ну как? То, что доктор прописал, правда?» Одна из женщин – Шенди? – говорит: «Руфус, я позвоню нашему агенту, сообщу, что с нами все в порядке». Кто-то спускается в гостиную; из радио на кухне раздается «One Night in Bangkok» [54] «Ночь в Бангкоке» ( англ .). ; Фицсиммонс выходит из душа, на лестничной площадке мужской голос бубнит: «А наш стипендиат заперся в своей клетушке… ага, по телефону говорил… Ну, пусть себе дуется…» Мне хочется крикнуть, что я вовсе не дуюсь и очень даже рад, что они вчера оттянулись не по-детски, но к чему тратить силы, развеивая ошибочные предположения? Кто-то насвистывает, кипит чайник, а потом раздается выкрик, точнее, хриплый визг:

– Охренеть!

Я настораживаюсь. Пару секунд все тихо… Во второй раз этим странным утром я ощущаю необъяснимую уверенность, будто сейчас что-то произойдет. Как по писаному. Во второй раз подчиняюсь инстинкту: закрываю «Волшебную гору» и прячу ее в рюкзак. Одна из негритянок что-то говорит, но так быстро и тихо, что я ничего не разбираю, и тут же по лестнице – топ-топ-топ, и на площадке звучит вопль Четвинд-Питта:

– Тысячу долларов? Тысячу долларов им подавай?! Каждой?!

Ха, наконец-то до них дошло. Гони денежку. Как в лучших песнях – не догадываешься о следующей строке, пока она не спета, и тогда становится ясно, что ничего другого и быть не могло.