Святослав Логинов - Реанимация, или Момент автобиографии

Ведь ещё вчера был здоров. Ходил, где и как заблагорассудится, ел и пил, ни в чём себе не ограничивая, и думал, что так будет всегда. Конечно, что-то и где-то иногда побаливало, и многие вещи, что в двадцать лет делались сами по себе, теперь стали не то, чтобы недоступны, но требовали усилий. А как иначе, шестьдесят лет — не двадцать, возраст берёт своё, но берёт понемногу, аккуратно, так что человек вполне может считать себя здоровым.

Но потом, когда майская гроза перестаёт напоминать о стихах Тютчева, а отдаётся одышкой и головной болью, родные и близкие принимаются советовать, чтобы ты сходил к доктору и сделал кардиограмму. Так, на всякий случай, ведь ты совершенно здоров.

Родные и близкие, в их заботах, наверное, и скрыт корень всех бед. Они не хотят дурного, они желают только добра, но, если единожды поддаться их уговорам, с железной неумолимостью включается медицинский закон: «Нет здоровых людей, есть только недообследованные».

Так я и попал на приём к кардиологу. Казалось бы, ничего страшного: кабинет, в котором обитают добрейшая дама и аппарат с присосками, которые никак не желают держаться на волосатой мужской груди. Самописец чертил загогулины, дама ворчала и смазывала непокорные присоски всё новыми порциями мыльной воды.

Не знаю, что можно было разглядеть на куске белой ленты, но, повторив запись раза три, доктор покачала головой и спросила:

— Инфаркт когда перенесли?

Инфаркт? У меня? У совершенно здорового человека? Уму непостижимо! Ну да, года полтора назад был момент, когда мне, непонятно с чего, заплохело, но я только увеличил нагрузки, сжал зубы и постарался побольше ходить, активней работать. И я добился своего: боли отступили, слабость исчезла. А теперь меня обрадовали, что это был инфаркт, и со дня на день следует ожидать второго.

Пришлось обследоваться всерьёз.

Самое малое, чем меня обрадовали доктора, это врождённый порок сердца.

— Вы, должно быть, задыхались при сильных нагрузках. — подсказала владычица аппарата узи-узи.

Да, конечно, я никогда не мог пробежать стометровку, падал или останавливался на полдистанции, но пройти за день восемьдесят километров рюкзаком за плечами — это, пожалуйста. Я ни разу не мог подтянуться на турнике или выжать штангу в семьдесят килограммов, но в бытность грузчиком по нескольку часов кряду швырял пятидесятикилограммовые мешки с сахаром. Теперь этой странности нашлось объяснение. Но к чему оно? Позади годы издевательств и презрения со стороны учителей физкультуры и физоргов университета. К чему мне теперь это объяснение, когда я давно послал поганую спортивную шатию на все буквы алфавита, которых она достойна?

Жить, между тем, хочется, и теперь, когда я в части кардиологии человек вполне обследованный, надо принимать срочные меры. Итак, один инфаркт я благополучно перебегал на ногах, второй мне обещан со дня на день, и его я, как мне деликатно намекнули, скорей всего, не переживу. Энергичный кардиохирург настойчиво рекомендовал шунтирование, рекламируя грядущее небывало высокое качество жизни.

Уболтали.

И вот я, совершенно здоровый человек, разве что малость метеозависимый, явился на госпитализацию, собираясь перетерпеть хирургическую операцию на открытом сердце.

В современном бытовом сознании подобная операция, пока она касается других, вполне обыденна и допустима, но едва дело коснётся себя, представляется верной гибелью. Моё состояние ничуть не отличалось от заблуждений обыденного сознания. Я точно знал, что попаду в те доли процента, которых ждёт трагический конец. Казалось, всё происходит не со мной, а с персонажем фантастического рассказа, а я лишь наблюдаю за происходящим с глубочайшим проникновением в психологию героя. А потом, когда придёт время убирать труп, я поставлю точку, захлопну тетрадку и начну новый рассказ. Не знаю, доступно ли подобное тем, кто пишет свои сочинения прямо на компьютере, минуя бумагу.

В больнице осуждённого первым делом обрили, почему-то не голову, а грудь и ноги, но это не важно: насильственно обритый человек уже делает первый шаг прочь из страны живых.

Клизма, вторая клизма, затем душ… ах, как меня будет приятно препарировать!

Осуждённого, за редким исключением это молодой, полный сил человек, наряжают в арестантскую робу, усаживают на телегу и везут к месту казни. Меня, не старого и полного сил, раздевают догола, укладывают на каталку и, прикрыв простынёй, везут по коридорам к сакральной двери с надписью: «Операционная». Непричастным к медицинскому персоналу входить в эту дверь нельзя, можно только въезжать, хорошо, что покуда головой вперёд.

Доброжелательные энергичные люди принимаются обрабатывать меня, с готовностью, не дожидаясь вопросов, объясняя, зачем и для чего нужен каждый укол и процедура.

Как-то в деревне мне довелось видеть, как режут откормленного кабанчика. Никто не желает ему зла, его выводят из тёмного закута на свежий воздух, называют ласковыми именами, хлопают ладонью по боку, моют и чешут. А попробуй иначе — визгу не оберёшься, свин начнёт метаться, разгромит всё и вся, и под нож не дастся. А так, разомлеет дурачок от неожиданной ласки и не видит, что ножик на него уже приготовлен.

Очень я себе этого поросёнка напоминал.

Под конец мне на нос надвинули маску.

— Дышите, это кислород.

— Ага, как же… Я читал описание операции, знаю, что это за кислород. Тем не менее, послушно начал дышать. Дохнул раза три и вдруг обнаружил, что сверху нет нависающего оборудования, а только потолок с квадратиками светильников, зато из моего носа торчат трубочки, и изо всех мест, куда делали уколы, тоже торчат трубочки, а руки у меня, на всякий случай, накрепко прикручены к каталке, как бы для того, чтобы я не вздумал мешать тем, кто станет меня свежевать. А это значит, что резать меня уже прекратили, и, вопреки всем своим ожиданиям, я почему-то жив.

С этого момента началось второе действие хирургической пиесы.

Кого ни спроси, все рассказывают, что отходя от наркоза, больные жутко матерятся. На самом деле, это не так. Например, мой предшественник, человек, не имевший никакого отношения к железным дорогам, открывши глаза, громко объявил: «Поезд отправляется! Прошу посторонних покинуть вагон!» Но в ту пору я этого не знал, и твёрдо решил, что уж от меня дурных слов никто не дождётся. И я принялся читать Пушкина, поэму «Медный всадник». Вообще-то, я её знаю наизусть, но сильно побаиваюсь, что очнувшись, прочёл её с большим количеством лакун и, кажется, со вставками из «Руслана и Людмилы». Но строки: «И тут же хладный труп его похоронили ради бога», — были произнесены громко и с выражением.