Айзек Азимов - Харон обратно не перевозит

— Гном! — возбужденно позвал он, чувствуя, как зарождается где-то под сердцем неприятный холодок.

— Да.

— Что это?!

— Не знаю…

— Но костюм не мог лежать так!

— Пожалуй… Но, может, ты его все-таки зацепил?

— Дай запись.

Присев на лавку, Григ внимательно рассматривал запись, сделанную два дня назад, когда он последний раз пользовался дезинтегратором. Тогда он зажигал лучину, но костюм все равно хорошо просматривался в открытой нише.

— Ну вот же! — взволнованно произнес он. — Лежит, как надо. Видишь, с ним все в порядке!

— Не торопись, — посоветовал Гном. — Тебе еще ставить дезинтегратор.

И действительно. Позавчерашний Григ, легко подняв серебристый ящик, сделал шаг к нише и, загораживая ее спиной, стал возиться внутри. Потом он выпрямился, но не отошел в сторону, а остался ждать, пока ниша закроется.

— Тьфу ты! — Григ с досады сплюнул. — Чего ж я так выставился?! А фронтальные камеры?

— Ну они же нишу не берут.

— И с тех пор здесь никого не было?

— Сигнализаторы молчали.

— А запись?

— Просматриваю… Нет, — сказал Гном через пару минут. — В комнату никто не входил. Видимо, все же ты его сам так оставил.

— Да? — Григ встал, подошел к нише, потрогал задумчиво бревна. — Не нравится мне это, — сообщил он.

— Надо тебе поспать, — сказал Гном. — Ты так долго не протянешь.

— Конечно, — согласился Григ. — Дай только наведу порядок.

Он развернул и проверил костюм, оглядел темпоратор. Все было, как надо. Костюмом никто не пользовался. На темпораторе светилась дата его появления в этом мире. Прокол — пакеты на рукавах были полны. Вытерев со лба выступивший пот, Григ вытащил дезинтегратор.

— Ф-фу, — пробормотал он. — Что за напасть! То у Старика, то здесь… Неужели и вправду? Или почудилось?

«Хватит, — сказал он себе. — Не думай об этом. Смотри в оба, но не думай. Самое опасное — это ночные страхи. Можно сойти с ума. А ты не для того сидел здесь полгода, чтобы сейчас сойти с ума. У тебя важное дело. Думай о нем».

И разбирая сундук, и перекладывая лежащие в нем вещи, он как бы разом вспомнил эти прошедшие полгода, дни и ночи, кровь и пот, звериную осторожность в первые недели и воспаленные глаза по вечерам, и как раскалывалась к полуночи после анализа дня голова, и совсем уже фантастическую карусель событий, захлестнувшую его после смерти Джоя, вобравшую в себя арест Антипа, допросы и пытки и потрясающее своей бессмысленной ненужностью признание плотника. Не так он себе мыслил заключительный этап. Теперь, даже сотни раз выверяя каждый шаг, он все равно двигался в стороне от дороги, брел, а точнее пробирался по бездонному болоту, блуждал в густом, дремучем, полном опасностей лесу, каждую минуту ожидая, что под зеленым, приветливым мхом разверзнется пустота.

Что там костюм! События обгоняли от, грозили гибелью всему задуманному, и теперь, будучи вынужденным включить в это дело и выставить в качестве своего щита работавшую здесь группу Наблюдателей, он все равно не испытывал уверенности, что ему удастся обмануть своенравное время и первым добежать до финиша. Туда, где его так ждут.

Он вспомнил вдруг глаза Н'Габе, зашедшего перед самым погружением в превентивный бокс. Им давно уже не удавалось встретиться и поговорить друг с другом. Жесткая программа подготовки заставляла Грига почти каждую ночь вешать поле гамака прямо в операторской, и Н'Габе он видел только на экране. Теперь же тот стоял рядом, молча глядя на нет, собираясь, видимо, сообщить что-то важное и не зная, как начать. И в ту секунду, когда Григ уже решился было ему помочь, Н'Габе сделал короткий шаг вперед и, подойдя вплотную, тихо, почти шепотом, сказал: — Ты уж не подведи нас, сынок. — И добавил, глядя ему прямо в глаза: — Сделай там невозможное.

Чувствуя всепоглощающую усталость, Григ загрузил в дезинтегратор все, что могло вызвать кривотолки: седой парик с бородой, рясу и клобук, пару кистеней да шестопер. Подумав, добавил и мешочек с зернью.

Вспыхнуло бесцветное пламя, дохнуло жаром из широкого раструба.

— Все, — сказал он себе, выпрямляясь. — Теперь спать.

Он растянулся на лавке, привычно расслабляясь и загадывая картинку. Чтобы быстрее заснуть, он всегда вызывал из памяти что-нибудь согревающее душу, и, вглядываясь в милые черты или в ставший по каким-то причинам родным и близким пейзаж, он медленно растворялся в мягко заливающих мозг волнах торможения.

В самом начале заброски он любил вызывать Чаку. Влюбившись в нее, как мальчишка, с одного взгляда, он вообще в первые месяцы часто просил показать светлицу, и если Чака сидела там в окружении дворовых девок, подолгу любовался ее ясным и нежным лицом, порывистой фигуркой, изящными движениями тонкой, точеной руки.

Однако надменное и презрительное выражение, с которым она каждый раз глядела на него во время коротких встреч, да несколько случайно услышанных им фраз быстро развеяли иллюзии. И тогда он раз и навсегда запретил себе думать о ней и сумел справиться с собой. Уж что — что, а с собой справляться он умел. Поэтому в последнее время он вспоминал Кея или Вадима, а чаще всего свою каюту на «Персее», свидетельницу его поражений и побед, давно ставшую для него и отчим домом, и логовом, где можно было отлежаться и зализать раны. Он сознательно вытеснял Чаку, а вот сегодня изменил себе. Впрочем, сегодня он, возможно, встречался с ней в последний раз.

— Приснилась бы хоть, — подумал он, уходя по спирали в темную и теплую, как перина, пучину сна.

И сон пришел. Но это оказался не тот, хороший и добрый сон, который так нужен был ему в эту последнюю перед Контактом ночь, а сон тревожный, полный неясных угроз и безумных трансформаций. Начало он помнил плохо, оно было сумбурным. Но потом случилось так, что он попал в западню и попал в нее вместе с Чакой. Судя по тому, что у нет было оружие, он был в заброске. Правда, он не понимал, как очутился в этих бетонных тоннелях, но это было не важно. Это было не важно, потому что он спасал Чаку. Растерянная и плачущая, она металась из угла в угол, потом они оказались в сером колодце двора, и тут в них начали стрелять. Пули почему-то были трассирующие, они красиво летели со всех сторон, крест — накрест перечеркивая пространство колодца. Это были именно пули, а не импульсы скорчера, но он не удивился этому, а только, устроившись рядом с упавшей Чакой, ватными руками поднял свой бластер и, с отчаянием понимая, что совершает преступление, стал стрелять, стрелять, стрелять…

Все происходящее было настолько ужасным, что он проснулся, но, уже проснувшись, еще несколько минут неподвижно лежал на спине, прислушиваясь, как расползаются, словно туман, последние клочья кошмара, не в силах поверить, что это был только сон…