Айзек Азимов - Харон обратно не перевозит

И тут словно некое оконце настежь распахнулось у него в мозгу.

Ну, что там город, в самом деле, — клином, что ли, мир на нем сошелся?!

А какое чудо — матушка — столица!.. А прелести Кавказа, тишина и благостность Карелии, сияние и роскошь среднеазиатских городов, ширь необъятная Сибири!..

Ведь и это — тоже часть его сознания! Определенно!

Просто на Земле он многого не замечал, воспринимал как должное, как существующее вечно — и вне его. А вот пойди-ка это разом отними…

— Мне вся страна нужна, — негромко сообщил Шарапкин.

Но мысль уже летела дальше.

Только ли страна?

Саванны Африки и джунгли Амазонки, льды Антарктиды, австралийские великие пустыни, Эйфелева башня, пирамиды, храмы, небоскребы!..

Шарапкин неожиданно поймал себя на том, что связан непонятным образом со всеми ними, что к его сердцу и уму из разных уголков Земли протянуты квинтиллионы пусть незримых, но крепчайших нитей.

Он ощутил свою причастность ко всем делам родной планеты — как-то сразу, целиком, без перехода — и догадался, что так ведь, собственно, всегда и было, так — и не иначе!

Просто прежде сам он жил, не мудрствуя лукаво. А теперь пришла пора отчитываться — в сущности, перед собой…

— Эх, чего там мелочиться! — упиваясь собственным величием, вскричал Шарапкин. — Если уж по совести, так мне планету подавай! Она — как мать мне. Кто я без нее? Вы сами посудите! И Луна нужна, и Марс, и Солнце. Вся Вселенная — вот так! И вы необходимы!.. Вы — мой опыт жизненный. И, значит, тоже — часть меня. Люблю вас всех!

Никогда еще в жизни Шарапкин не произносил таких речей, а тут вдруг прорвало.

Не то чтоб стало наплевать, но — словно камень с плеч свалился.

Некуда было теперь отступать. Либо ты — человек до конца, либо…

— Жизнь земная избрала меня своим представителем! — восторженно докончил он, испытывая в этот миг чувство великой и дерзкой своей правоты. — Я потому и был типичным! Потому и человеком стал! Спасибо! Вы мне многое открыли!

Небрежным жестом он откинул чуб со лба и барски развалился на кушетке — как ему казалось, очень величаво (человек он все-таки — венец всего, а не хухры — мухры!..) — и тут заметил, что мямляне смотрят на него с отчаяньем и очевидным страхом.

— Если таков единичный экземпляр и только так себя и мыслит… пролепетал один из них, кидаясь опрометью к пульту управления. — Ну, разумеется, — убито молвил он минутой позже, совершая фантастические пасы над приборною доскою, — разумеется, машина не способна заблуждаться… Теперь он действительно — сказал все . И не солгал — ни в чем… Цепь замкнулась. Он сейчас и в самом деле чувствует себя человеком . Но… на каком уровне!..

Вот и конец, вдруг с тоскою подумал Шарапкин. Все узнали, а теперь убьют.

Еще хорошо, коли так…

Весь его задор куда-то разом испарился. Нервы сдали… Сделалось погано и тревожно.

А ведь поначалу было, как игра… Простой такой, невинный с виду треп…

Некоторое время мямляне тихо и согласно совещались меж собой.

Потом один из них — очевидно, самый главный — медленно приблизился к кушетке, на которой под непроницаемым прозрачным колпаком, как мумия в музее, возлежал Шарапкин, и почтительно сказал:

— Что ж, поздравляем. Вы сейчас сильнее… Считайте инцидент улаженным. Все! Мы возвращаем вас на Землю. Вот уж — воистину: удивительный мир! Страшный мир — для нас… Мы слишком рано прилетели. Или же — напротив… Думайте о нас, что хотите. И воспринимайте все, как сон. Так будет проще. Вам и нам. Расстанемся без шума.

— Да, но у нас день давно! Я на работу опоздал! — возроптал Шарапкин. — Поди, выговор влепят! Наш парторг совсем сдурел — дежурит по утрам на вахте…

— Никто ничего не узнает. Мы вернем вас — в ту же самую секунду, из которой вы исчезли.

— Как это? — усомнился Шарапкин. — В ту же самую… Да разве эдак можно?

— Можно, успокоили мямляне. — Вы не беспокойтесь. Это мы умеем… Все! Прощайте.

— Рад был познакомиться, — осклабился Шарапкин, тотчас же воспрянув духом, и нахально сделал ручкой. — Мой большой привет!..

Внезапно все закружилось у него перед глазами, меняя очертания и цвет, а после его вдруг обволокла густая темнота, и стало нестерпимо тихо…

Он опять увидел звезды и родную Землю — так, как видели ее с орбиты космонавты…

Помнится, ходил с женой в кино, там были кадры… Все завидовал… Эх!..

Ярко — оранжевая дорога стремительно летела к голубому диску, вот она уже нырнула в облака, перебралась на теневую сторону планеты — внизу, приближаясь с каждым мигом, трепетали среди ночи разноцветные огни.

Внизу был город.

Там был дом.

Шарапкин шлепнулся обратно в свою теплую постель, не разбудив никого из домочадцев, и, словно повинуясь властному приказу, моментально забылся крепким сном.

А корабль чужой космической державы, набирая скорость, удалялся.

Улетал ни с чем.

Впервые мощная цивилизация планеты Мямля непритворно спасовала. Да и как ей было не спасовать!

Десять, пятьдесят, пятьсот, тысячу, ну, сотню тысяч человек — еще куда ни шло, их еще можно было как-то разместить на корабле.

Но гнать через Галактику планету, заселенную людьми, чтобы один из них, подлежащий изучению, как морская свинка, чувствовал себя при этом, как король на троне; перетаскивать планету, чтоб потом ее завоевать — вот уж воистину абсурд!

У Мямли просто сил бы на такое не хватило.

Типичный представитель оказался неподъемным.

Операция с колонизацией Земли откладывалась на неопределенно долгий срок. И никто не мог сказать заранее, когда он, наконец, наступит.

Земля этот секрет держала при себе.

Все происшедшее в ту ночь Шарапкину и впрямь потом казалось только сном.

Невероятным, странным, даже — в чем-то — может быть, смешным…

О нем он никому не говорил. Зачем?

Но чувство радости и ощущенье поразительной гармонии в большом и малом, обретенные им в ту удивительную ночь, Шарапкина уже не покидали никогда.

Как будто заново родился человек…

Это многих удивляло, кто соприкасался с ним.

И когда спрашивали, что случилось, Шарапкин, не задумываясь, отвечал:

— Проклятая бессонница замучила, ну, а теперь вот — как рукой сняло…

А что еще он мог сказать?

— Понимаете, первый раз мы его утром увидели, когда на тот берег плавали. Смотрим, у камышей лодка, удочки расставлены, и человек в ней лежит, головой к борту привалился. Еще посмеялись тихонько: горе — рыбак, выплыл рыбу ловить, а сам уснул…

Мой собеседник, молодой парень, едва ли мне не ровесник, с которым при других обстоятельствах я давно бы уже перешел на «ты», остановился, что-то припоминая. Признаться, очень хотелось его поторопить. Мы стояли на самом солнцепеке, и я, естественно, застегнутый, как лицо официальное, искренне завидовал его костюму, состоящему из одних купальных трусов. Наконец, он прервал затянувшуюся паузу, обратившись к своей спутнице: