Эрнст Юнгер - Стеклянные пчелы [litres]

Это приводило к конфликтам с учителями. Например, если он с листа без подготовки переводил текст или сдавал работу с уже готовым решением, никто не верил, что это он сам, без недозволенной посторонней помощи, пока не поняли, с кем имеют дело. Филлмор за минуту переводил сложнейшие пассажи из нудных авторов, с которыми другие мучились часами. Такие натуры – это кошмарный сон школьных учителей. Они уже не знали, к чему придраться, пытались найти слабые места в логике, аргументации, но Филлмор и тут продумывал, просчитывал и взвешивал каждый шаг. И потом, во время тех ужасных понедельников у Монтерона, на Филлмора никогда не падала тень. За любую несправедливость он умел отомстить, дождавшись, когда человек допустит очевидную ошибку. Тогда Филлмор вежливо указывал на промах и поправлял. Школьные лисы не выносили всезнаек. Особенно тех, кто так хорошо готовит каждый свой удар. Филлмора стали бояться. Пришлось признать его превосходство или просто игнорировать. Филлмор сделался первым в классе, который всегда молчал и со всем соглашался. Учителя размашисто перекрестились три раза, когда Филлмор закончил школу. Закончил, разумеется, с отличием.

Чудесное дарование сопровождало Филлмора и в профессии. Оно помогало ему в тех сферах жизни, которые опрометчиво не считаются важными, например, там, где ценится память на имена. С людьми, которых мы знаем, нас связывает определенное влияние, личная власть. Это касается, в первую очередь, широкого круга влияния. Люди придают значение своим именам. Я вот, к примеру, всегда слишком доверял чувствам. Я знал имена тех, кто был мне симпатичен, и тех, кто не очень, но с кем приходилось иметь дело, и забывал имена всех прочих или путал их, а это еще обиднее. Филлмор удивлял даже тех, с кем никогда не встречался, например, телефонистов, приветствуя их по имени, и у людей создавалось впечатление, будто они связаны с Филлмором какими-то отношениями.

Никто не умел лучше ориентироваться во времени, пространстве и фактах. Его мозг выглядел, должно быть, как панель приборов. Филлмор напоминал игрока, который вслепую одновременно играет полусотню партий, жонглирует различными комбинациями и с легкостью запоминает все ходы шахматных фигур на досках. Каждую минуту он был превосходно информирован о возможностях и резервах, знал, как решить любой вопрос кратчайшим путем и с наименьшими усилиями. Одним словом, дарование Филлмора в наши дни называется гениальностью, что полностью соответствует потребностям общественного сознания. У него не было почти никаких страстей, кроме честолюбия, однако и оно направлено было не на роскошь. Филлмор хотел власти, хотел управлять и распоряжаться.

Бесстрастный и рассудительный, знающий, что можно, а что нет, Филлмор легко пережил смену политического климата и несколько правительств. Та волна, что утопила многих, вознесла его. Такие, как он, нужны в любых обстоятельствах, при любом режиме, надобны любой монархии, республике, диктатуре любого рода. Пока я прятался за свое ремесло специалиста, чтобы хоть как-то выжить, он превратился в специалиста, совершенно необходимого новой власти. Типы, только что дорвавшиеся до власти, подобны бандитам, которые угнали локомотив, ни черта не смысля в его управлении. И пока они тупо таращатся на рычаги и шестеренки, является профессионал вроде Филлмора и показывает, как этими рычагами пользоваться. Свисток, и все колеса, застывшие до этого на месте, снова приходят в движение. На таких, как Филлмор, держится непрерывность власти, через них власть продолжает функционировать; если бы не вот такие Филлморы, все революции уходили бы, как вода в песок, превращались бы в одну пустую болтовню или уголовщину.

Понятное дело, бывшие товарищи считали Филлмора перебежчиком, а он их – дураками. На чьей бы стороне ни оказалась правда, Филлмор был незыблем, верен себе, стабилен и монументален, как прообраз своей эпохи, который движет другими, но сам остается недвижим и настойчив. Я бы сравнил его с Талейраном или Бернадотом. Но вот радость жизни, ее очарование обошли его совершенно стороной. Он даже стряпать толком не умел. Я-то знаю: время от времени, так сказать «соблюдая традицию», старые товарищи собирались за общей трапезой, и тогда все, что только нашлось в хозяйстве съестного, летело в кастрюлю, сдабривалось, приправлялось и уплеталось с американской яростью и запивалось креплеными винами. Так было заведено, как и традиция обращаться к Твиннингсу, когда нужна была помощь.

Из всего этого следовало, что Филлмор начисто лишен фантазии, потому что такой рассудительный человек, знающий цену и меру вещам, не станет заниматься ничем абсурдным или нереальным. Этим всегда грешил я, еще когда ребенком листал меню: вечно я ищу то, чего не может быть. Все системы, в точности объясняющие, отчего мир устроен именно так, а не иначе, всегда вызывали во мне отторжение, как если бы я изучал тюремный устав, сидя в ярко освещенной тюремной камере. Даже если бы я родился в тюрьме и никогда не видел ни звезд, ни морей, ни лесов, и тогда мне хотелось бы иметь представление о том, что где-то существует свобода без границ в пространстве и времени.

Но моя несчастливая звезда устроила так, что я родился именно в эпоху жестких ограничений, обозримости и предсказуемости. Не только в политике царствовал авторитарный стиль жестокой однозначности и уверенности. Карьера Филлмора была выстроена именно на этой тотальной ограниченности.

Признаюсь, я давно принадлежал к тем, кто сделал ставку на интеллигентность, особенно когда работал в танковой инспекции. Весьма вероятно, это всего лишь позиция человека, который мается на своей сомнительной работенке и с завистью глядит на своих блестящих товарищей. Оставляю это на ваше усмотрение. Филлмор вознесся на вершину славы и издал мемуары. Как всегда, разумеется, четко просчитанные, отчего эта публикация стала очередной ступенькой в его карьере. Счастливый маршал-триумфатор на стороне тех, кто прав, должен достичь наивысшего положения либо в экономике, либо в политике. Это один из парадоксов времени, когда к солдатам на самом деле испытывают неприязнь.

Дзаппарони неспроста целое утро провел за чтением мемуаров этого человека. Но какого суждения он ждал теперь от меня? А речь шла вот о чем.

Дзаппарони обратил внимание на одно место почти в начале мемуаров, которое касалось начала эпохи мировых войн. Филлмор там упоминает о первых тяжелых потерях, которые списывает в основном на неопытность войск. Причиной потерь, среди прочего, было то, что противник сначала поднял белый флаг, дождался, пока наши войска расслабятся и беспечно подойдут поближе, а потом опять открыл огонь. Дзаппарони только хотел знать, пережил ли и я то же самое и обычно ли на войне такое вероломство.